Политология: Пределы и возможности использования западных моделей общественно–политического развития для Арабского мира, Реферат

Реферат:

Пределы и возможности использования западных моделей общественно-политического развития для Арабского мира

Нынешние формы существования арабского регионального сообщества, подчеркивали арабские политологи, радикально отличаются от тех форм его бытия, которые были реальностью времени до начала прямой военной экспансии европейских государств в Северную Африку и Переднюю Азию, – в сторону территорий, населенных арабами. Эта мысль, по сути дела, выступала в качестве ведущей для почти каждого историка или политолога той или иной арабской страны. Выдвигаемое ими в этой связи противопоставление понятий «аль–ватан» («отечество»), понимаемого как единое территориальное и национально–культурное пространство арабского мира, с одной стороны, и «аль–кутр» («страновое государство»), осознаваемое как реально существующая политико–государственная единица сегодняшнего дня – Сирия, Египет, Ирак или Тунис – с другой, становится тому решающим доказательством. По сути дела, это противопоставление, первоначально возникшее в политической речи оппозиции времени после второй мировой войны, стало общим местом не только арабской публицистики, но и философских трактатов, а также политологических и социологических исследований.

Это противопоставление становилось необходимым, прежде всего потому, что по своему внутреннему содержанию оно ни в коей мере не нейтрально. Позитивность «аль–ватан » резко контрастирует с негативностью «аль–кутр». Если первое имплицитно воспринимается в качестве цели, которая рано или поздно будет достигнута арабами и, тем самым, будет восстановлено существовавшее до прихода европейцев а арабский мир статус–кво, то второе рассматривается как явление временное и преходящее, существующее только потому, что в соотношение сил в современном мире все еще не отвечает арабским интересам, что в самих арабских странах все еще прочны позиции тех, кто противится восстановлению утраченного единства национальной территории. Достаточно сослаться лишь на пример сирийской конституции, подчеркивающей, что эта страна «часть арабского отечества», а ее народ «часть арабской нации», «ради реализации единства которой этот народ трудится и ведет борьбу»^[1]. Однако это лишь один из многих примеров подобной интерпретации обоих понятий.

Тем не менее, гораздо более существенным кажется другое обстоятельство. Нынешняя ситуация единого геополитического и национально–культурного пространства, раздробленного на множество страновых государств, становилась, по мнению арабских исследователей, едва ли не основным препятствием на пути развития в границах этого единства процесса его демократизации. Речь идет о том, что в каждом из этих страновых государств («кутр») уже сложились группы правящей элиты, не заинтересованные в восстановлении единства этого пространства. «Если в прошлом, – отмечал один из этих исследователей, – недемократичность отношений во многих арабских государствах могла быть сравнительно легко объяснена существованием у кормила правления в этих государствах ограниченных в классовом отношении групп, единолично эксплуатирующих национальные богатства и отстраняющих от этого процесса широкие классы трудящихся, а также наличием на территориях этих государств иностранных войск или военных баз, то в настоящее время ситуация стала значительно более сложной». И далее он продолжал: «Возникновение политических партий и движений, в той или иной мере выдвигавших лозунги национального освобождения, социальной справедливости и общенационального единства, в дальнейшем пришедших к власти во многих арабских государствах на основе этих лозунгов ... ни в коей мере не изменило ранее существовавшей ситуации. Граждане этих государств все также страдают от невозможности пользоваться элементарными гражданскими правами и свободами. Не правящие в этих странах партии и организации действуют в ситуации угрозы насилия и физического уничтожения их членов»^[2].

«Страновое государство» становилось той объективной силой, которая несет прямую ответственность за сохранение недемократического характера реально существующей в нем сферы социально–политических отношений и политической надстройки. Его недавнее прошлое бытие – эпоха колониального угнетения – практически ничем не отличалось от его же постколониального, независимого и суверенного статуса. Это государство активно трансформировало приходящие к власти в нем политические силы, содействуя превращению их в столь же антидемократичные, что и антинародные круги, которые правили этими государствами в течение первых лет после обретения ими политической самостоятельности. Речь не шла о внутреннем перерождении этих сил или о трансформации их программных установок и целей борьбы, – они оставались неизменными, хотя их содержание активно выхолащивалось. Могут ли эти силы самостоятельно вернуться назад, восстановить то позитивное, что позволило населению соответствующих стран увидеть в них выразителей своих интересов и содействовать, благодаря этому обстоятельству, их приходу к власти? В этом приходится лишь сомневаться потому, что движение в таком направлении не соответствует сущностным параметрам самого странового государства.

Встает, однако, необходимый в данном случае вопрос, – что же определило появление странового государства? Иными словами, что было тем исходным временным рубежом, который положил начало перехода арабского мира из ситуации единого общенационального пространства в ситуацию раздробленности? И если возникавшие в пределах того же региона государственно–политические образования строились на основах исламской цивилизационной матрицы, то, что ныне лежит в основе странового государства? При этом, достаточно важно соотнести высказывающиеся представителями интеллектуальной арабской элиты идеи о коренных различиях между базовыми принципами возникновения и жизнедеятельности арабо-мусульманского государства и государства западного типа с их резким неприятием реальности странового государства.

Страновое государство арабского мира являлось итогом европейской экспансии в этот регион, – эта идея представляется ключевой для каждого из арабских исследователей политического процесса как на уровне того или иного государственного образования Арабского Востока, так и в региональном масштабе. С этим выводом не приходится спорить, тем более, что он основывается на реальности событий, происходивших в течение длительного периода, конечная граница которого обозначена, по крайней мере, временем окончания первой мировой войны. Внешние по отношению к региону силы, ведущую роль среди которых играли Великобритания и Франция, становились решающим фактором, определявшим не только становление нынешних арабских стран, но и демаркацию границ между ними, а также основные направления их социально–экономического и политического развития^[3].

Конечно, вопрос о том, смог бы арабский мир даже в отсутствии угрозы вмешательства внешних сил осуществить движение в сторону создания широкого государственного образования, границы которого простирались бы от Атлантического океана до Аравийского моря, не кажется арабским авторам в достаточной мере принципиальным. Он, в целом, ими и не ставится. Впрочем, мифология представлений об изначально предопределенной постановке проблемы как исторически заданном единстве арабского мира уязвима и не только в этом отношении. Все те же авторы намеренно игнорируют фактическое существование вилайетов Османской империи в качестве, по сути дела, широких автономий. Ими не принимается во внимание независимый от этой империи статус Марокко. Они целенаправленно абстрагируются от представлений, господствовавших среди лидеров арабского возрожденческого движения (ан–Нахда). Эти же исследователи забывают о том, что сторонники арабского единства кануна первой мировой войны, – сирийцы, прежде всего, – планировали создание единого арабского государства, не включавшего в состав своей территории ни Египет, ни юг современного Ирака, ни Северную Африку, в целом.

Однако, речь не должна идти о критике современных представлений. Вопрос связан с другим аспектом той же проблемы. Эти представления суть данность, пусть и мифологизированная, но, быть может, в силу этого определяющая общую атмосферу умонастроений в сфере общественного сознания и, на этой основе, человеческой деятельности.

Европейское вторжение в пределы бывшей Османской империи, растянувшееся на несколько столетий, привело к разграничению сфер влияния колониальных держав, что, в конечном итоге, и стало ведущей причиной появления современных арабских государств. Естественно, что деятельность европейских администраций на территории Арабского Востока не могла бы успешной, если бы не заинтересованность местных сил регионалистской, конфессиональной или классовой (феодальной, компрадорской) ориентации в поддержании контактов с представителями тех стран, которые устанавливали свое господство в пределах арабского региона^[4].

Созданные европейцами при поддержке их местных союзников государственные образования странового типа, если следовать логике рассуждений Г. Саляме, «своим несвоевременным возникновением ... нанесли огромный ущерб, сделав невозможным дальнейшее развитие в направлении создания более благоприятных для эволюции демократии условий. Дело заключалось не только в том, что эти государства были созданы, прежде всего, военными, смотревшими на них как на место сосредоточения, прежде всего, их армий. Самым опасным последствием случившегося, – отмечал ливанский исследователь, – становилось то, что европейское вторжение и господство остановили процесс, начавшийся еще в ХIХ в. и воплощавшийся в развитии феномена модернизации на территории Османской империи. Этот же феномен модернизации сопровождался внутренней эволюцией демократизации, где–то более весомой и быстрой, а где–то более медленной и последовательной. Однако самым принципиальным было то, что демократизация того времени лучше отвечала условиям той эпохи и того географического пространства, которое было ею затронуто»^[5].

Это было наиболее важным итогом европейской миссии в пределах тех территорий, которые в настоящее время составляют арабский мир. Столкновение цивилизаций – мусульманской и европейской – не содействовало их взаимному обогащению и взаимопроникновению. Напротив, одна из них – европейская – разрушила вторую или, по крайней мере, прервала дальнейшее развитие мусульманской цивилизации, оттеснив ее на периферию общественно–политической жизни тех стран, где ранее она выступала в качестве неоспоримо господствовавшей. Более того, столкновение цивилизаций содействовало благодаря победе одной из них над другой и тому, что на Арабском Востоке, – в то время части Османской империи, – не смог появиться автохтонный тип демократии, который, быть может, смог бы немало позаимствовать из западных демократических моделей. Их использование стало, по сути дела, невозможным, поскольку они навязывались силой оружия колонизаторов, и в силу этого обстоятельства не могли быть адекватно воспринятыми арабами.

Стоило бы, однако, продолжить прерванную цитату. Внедрявшиеся европейцами в создававшиеся ими государства нормы демократии не были адаптированы к условиям арабского мира. В силу этого они могли рассматриваться лишь как «перепрыгивание через последовательно следующие друг за другом этапы эволюции, как попытка ускорить естественную эволюцию местного общества, как орудие деспотического определения нужд и потребностей этого общества». Дальнейшее развитие событий, начавшееся уже в эпоху государственной независимости арабских стран, было во многом предсказуемо. В этой связи Г. Саляме отмечал следующее: «Лаицизм в арабском мире был отброшен теми, кто под лозунгами возвращения к традиции требовали осуждения молоха модернизации. Национализация стала ответом тем, кто пытался использовать собственное благоприятное экономическое положение ради того, чтобы их голос и дальше определял бы управление страной. Национализм стал орудием тех, кто выступил против дальнейшей феодализации государства, против монопольного обладания кучкой людей возможностями контактов с внешним миром, против господствовавших в местном обществе сил и заимствованных извне идей»^[6].

Это было уже более четкое оформление высказывавшихся ранее идей. Более того, вывод цитируемого автора был совершенно логичен. Совершенно естественно, что то, что было навязано деспотическими методами, должно было быть отброшено, хотя, как показывало дальнейшее развитие событий, арабский мир впоследствии вновь возвращался к усвоению норм западной демократии. Тем не менее, ключевым словом ливанского ученого становилось понятие «феодализации» странового государства. Европейская экспансия в арабский мир не столько модернизировала его, сколько обращала его развитие вспять. Здесь вывод Г. Саляме не был единственным в своем роде. Достаточно сослаться хотя бы на точку зрения М.Дж. Аль–Ансари.

Для бахрейнского политолога «страновое государство воплощало в себе перенесенный в эру ООН и государственных суверенитетов этап феодализма, через который арабское отечество ранее не проходило»^[7]. Его выводы в этой связи достаточно красноречивы. Европейская экспансия и установление господства Запада над арабским миром вызвали к жизни «страновое государство, историческая функция которого идентична функции феодального государственного образования». М.Дж. Аль–Ансари последовательно проводит грань равенства между европейским феодализмом, включая в круг своего анализа и японскую ситуацию средневековья и нового времени и настойчиво транскрибируя арабской графикой термин «феодализм», что исключает возможность иного подхода к высказываемым им соображениям, и существованием в арабском мире странового государства.

Как и европейские феодальные образования, так и нынешние арабские государства возникли в результате распада огромных империй. Как и европейские феодальные государства, так и арабские страновые государственные образования должны выполнить свое историческое предназначение. Оно заключается в том, что «нынешнее развитие арабского мира на основе существующих реальностей, воплощаемых в страновых государствах, должно, в конечном итоге, привести к развитию в общенациональном масштабе. Иными словами, нынешние условия развития объективно приближают время общенационального единства, которое положит конец этапу страновой раздробленности».

Ситуация, возникавшая в связи с этим выводом, выглядела как во многом неожиданная. Страновое государство, представлявшееся ранее как явление в достаточной мере далекое от естественного хода вещей, навязанное деспотическими методами извне, внезапно приобретало новые оттенки. «Наиболее значимой особенностью этого государства, – подчеркивал М.Дж. Аль–Ансари, – как и европейского феодального государства, становилось то, что каждое из них трансформировалось в инструмент, горнило изменения существующей лояльности. Благодаря каждому из них, лояльность племенного, конфессионального или регионального типа перерастала в лояльность по отношению к реальному политическому образованию, к высшей власти в этом государстве. Европейский феодализм содействовал уничтожению племенной лояльности представителей германских племен и ее превращению в лояльность, основанную на уважении ... к феодальному властителю и его власти. Поскольку племенная, конфессиональная и региональная лояльность все еще остается фактором, воздействующим на жизнь традиционных арабских социальных объединений даже после крушения не прошедшей через этап феодальной эволюции централизованного халифата – Османской империи, постольку страновое государство действует в настоящее время в направлении искоренения традиционных форм лояльности, становясь горнилом, выковывающим идею патриотического единства и приближающим эпоху понимания значимости гражданского общества».

Возникал естественный в этом случае вопрос, – возможно ли совместить две, казалось бы, трудно сочетаемые идеи? Одна из них резюмировалась, как невозможность достижения демократии в страновом государстве, которое по самой своей природе не может отвечать представлениям о демократических нормах. Вторая – как представление о страновом государстве, действующем в направлении становления в арабском мире адекватного понимания значимости гражданского общества. Тем не менее, обе эти идеи не обязательно являлись абсолютными антиподами.

Страновое государство, возникшее в результате европейской экспансии в арабский регион, создавалось без учета многих обстоятельств, которые могли бы обеспечивать его выживание. Проведение линий демаркации между колониальными владениями ведущих держав Европы времени раздела Османской империи, ставших впоследствии государственными границами арабских стран, размечало сферы влияния этих держав и определялось требованиями геополитики ушедшей в прошлое эпохи. Все те же линии демаркации лишь в малой мере учитывали степень или уровень внутрирегиональных хозяйственных связей в границах того или иного владения Великобритании, Франции или Италии. Их еще следовало создать. Но это отнюдь не всегда входило в задачу державы–метрополии, руководствовавшейся в этой сфере собственными, определявшимися ее интересами задачами.

Страновое государство, выраставшее на основе европейских колоний, не могло быть внутренне гомогенным. Реально существующие в этом государстве уровни лояльности и, прежде всего, – лояльность племенного, конфессионального или регионального типа – тому решающее доказательство. Поверхностность модернизации времени до обретения страновыми государствами политической самостоятельности определялась и сохранением гетерогенного характера арабских обществ, выдвижением вперед представителей этно-предпринимательских групп, игравших ведущую роль в отношениях между колониальной администрацией и местным населением, оттеснением иных групп – достаточно часто групп религиозного или этнического большинства на периферию социально–экономического развития. Тем не менее, задача преодоления этой гетерогенности также не была решающим направлением деятельности иностранных администраций. Стоявшие перед ними задачи все так же определялись более высокими интересами той или иной державы. Более того, проводившаяся этими администрациями, как правило, линия на развитие в пределах территории той или иной колонии экономического либерализма даже и не способствовала тому, чтобы они могли бы уделять какое–то внимание решению этого вопроса.

Для А. Ларуи речь шла о технократическом подходе к проблеме эволюции арабских стран в то время, когда они были колониями Запада. «Технократ (Letechnophile), – писал он, – открыто отрицает собственную специфичность. И речь здесь идет не только о представителях Запада в колониях, но и об их местных последователях. ... Он верит в существование общечеловеческой эволюции, цели и последствия которой не ставятся под сомнение, поскольку он измеряет эти последствия только количественно и интересуется ими только в той степени, в какой их можно использовать. Все становится объектом техники, – экономика, политика и даже частная жизнь. ... Вопрос об особенностях не ставится им никогда»^[8].

Парадоксальность такого подхода, отмечаемая уже М. Лашерафом, заключалась в том, что, несмотря на отрицание теми, кто приходит к власти в независимом страновом государстве, наследия колониальной эпохи, это вовсе не означало, что поколение национальных преобразователей начинает иначе, чем прежние правители, подходить к проблемам собственной страны. Марокканский историк цитировал высказывание одного из наиболее известных политических деятелей новейшей истории его страны, основателя Социалистического союза народных сил – партии, игравшей в этой стране немалую роль – М. Бен Барки, писавшего однажды: «Существует лишь три основополагающих условия, гарантирующие успех начинания в том случае, если они будут выполнены, и обрекающие это начинание на провал, если их не учитывают. Речь идет о сильном и пользующемся народной поддержкой руководстве, об экономическом и социальном планировании и об участии народа в разработке и реализации проводимой государством политики (Politiqueetatique)». И далее М. Лашераф добавлял: «Не говорите никогда: «Что следует делать?» Важен сам акт действия, а он повсюду одинаков, касается ли вопрос берегов Ганга, Нила или Янцзы»^[9].

Последнее замечание представляется во многом значимым. Реальность арабского мира постколониального времени, приводившая к власти в ряде страновых государств или усиливавшая там позиции тех, кого в отечественной историографии, – при всей ущербности этого термина, – «революционными демократами», меняла, разумеется, акценты в осуществлении стратегии модернизации. Если время колониального управления странами Арабского Востока и первых лет независимости предполагало внимание к проведению курса экономического либерализма, оценивавшегося в качестве инструмента преодоления экономической отсталости и социальной стагнации, то в дальнейшем все та же линии на модернизацию начинала претворяться на базе жесткого этатизма. Однако, как и в прошлом, ориентация на создание современного общества, фундаментом которого должна была стать многофункциональная экономика, оставалась ведущей задачей создававшихся революционными демократами режимов.

Не менее важен был и другой аспект. Высказывание М. Бен Барки вполне могло бы принадлежать любому представителю круга «национальных революционеров». Его автором мог бы быть Г.А. Насер, кто–либо из руководителей сирийского или иракского крыла баасистского движения или М. Каддафи. Различие между ними и М. Бен Баркой состояло лишь в том, что этот марокканский политический деятель остался далек от того, чтобы стать главой государства. Куда как существеннее другое обстоятельство, заключавшееся в том, что и лидеры тех страновых государств, остававшихся монархиями – Иордания или Марокко – или сохранявших традиционную для них ориентацию на Запад – Тунис – испытывали огромное воздействие идей «национального социализма», становившихся инструментом реализации ускоренного варианта процесса модернизации. Это было общей тенденцией эволюции арабского региона, – различались только степени ее проявления, – в принципиальном отношении стиравшей грань между действиями формально резко противоположных с точки зрения своих классовых корней режимов.

Мог ли, в этой связи, процесс ускоренной модернизации быть успешным в обществе, где все еще в силу превалирования внешних причин становления государственности граждане той или иной арабской страны сохраняли унаследованные от прошлого уровни своей лояльности? Традиционные западные нормы демократии в случае, если бы они последовательно претворялись в страновых государствах арабского региона, ни в коем случае не смогли бы провозглашавшейся их режимами ориентации на преобразование общественных и хозяйственных структур. Более того, они не смогли бы обеспечить необходимую для решения этой задачи степень мобилизации населения этих государств. С другой стороны, все те же нормы западной демократии в обществе, все еще лишенной национального единства, вызвали бы к жизни, в случае их реализации, необратимые центробежные силы регионалистского, этнического или конфессионального характера.

Страновое государство выступало в качестве существующей реальности. Его характеристики были во многом противоречивы. Эта их противоречивость не могла не признаваться представителями интеллектуальной элиты арабских стран, порой резко критиковавшими деятельность находившихся у власти в этих странах режимов. Вопрос, тем не менее, не сводился к их критике в сфере соблюдения гражданских прав и свобод граждан государств арабского регионального сообщества. Главным для арабских политологов и историков становилось то, что эти государства обращали унаследованные от прошлых эпох методы авторитарного руководства на решение более существенной задачи – достижения внутренней консолидации ради будущего национально–государственного единства и, конечном итоге, создания гражданского общества.

европейский экспансия арабский консолидация сообщество

Литература

1.  Саляме Г. Ад–Димукратыйя ка адат ас–салям. (Демократия как орудие мира) в: Димукратыйя мин дунадимукратыйин, стр. 109–138.

2.  Syria Constitution. Adopted 13 march 1973. Damascus, 1997, article 1, p. 8

3.  Ан–Насер Х. Узмат ад–димократыйя фи аль–ватан аль–арабий (Кризис демократии в арабском отечестве). – в: Ад–Димукратыйя ва хукук аль–инсан фи аль–ватан аль–арабий (Демократия и права человека в арабском отечестве). Бейрут, 1992, стр. 26