Политология: Политическая элита современной России c точки зрения социального представительства, Дипломная работа

Юрий Коргунюк, кандидат исторических наук

Социальная природа основных групп современной политической элиты является одной из наиболее табуированных тем не только в российской, но, похоже, и в зарубежной литературе. Создается даже впечатление, что исследователи в принципе не признают существования такой проблемы. Если для этого и есть основания, то они, как представляется, носят скорее психологический, нежели методологический характер. Сама постановка этого вопроса представляет собой гибрид классового (марксистского) подхода и элитистской концепции, а эти две теории в своих ключевых моментах строятся на полемике друг с другом*.

Марксистская теория основывается на признании не только принципиальной возможности, но и насущной необходимости непосредственного участия масс в политической жизни. Положение, при котором политика является сферой деятельности узкого круга людей, основатели марксизма считали следствием монополии на власть, принадлежащей эксплуататорским классам. Ликвидация такой монополии, по их мысли, способна стереть грань между политической элитой и остальным обществом. Кроме того, марксистская теория исходила из невербализованной посылки, согласно которой политические процессы являются непосредственным продолжением процессов социальных, вследствие чего, по их мысли, социальный состав участников политической борьбы должен непосредственно отражать, пусть даже и в несколько искаженном виде, весь спектр общественных классов. Другими словами, для Маркса и его последователей не было классов, не способных к выражению и отстаиванию своих политических интересов (исключение делалось, пожалуй, только для крестьянства, да и то парцельного[1]), а различные группы политической элиты формировались непосредственно из тех классов, от имени которых они выступали.

В противоположность этому подходу, элитистская концепция выделяла политическую элиту в самостоятельную социальную группу, имеющую собственный корпоративный интерес и собственное корпоративное сознание, – отсюда и термины "правящий класс"[2] , или "политический" класс"[3]. Разумеется, внутри политической элиты выделялись различные социальные группы[4] , но речь в данном случае шла, как правило, о социальном составе, а не о выполнении функций социального представительства. Действительно, если политическая элита – это отдельный социальный класс, то и руководствоваться она будет прежде всего собственным корпоративным интересом, и о представительстве ею интересов прочих классов не может быть и речи. Политическая элита, таким образом, является некой вещью в себе, которая, конечно же, реагирует на процессы, происходящие в обществе[5] и даже обновляет свой состав за счет выходцев из "низов" ("циркуляция элит"), но делает это в соответствии с имманентно присущими ей особенностями – точно так же, как солнечный свет, улавливаемый листьями растений, служит процессу фотосинтеза, по своему качественному характеру не имеющему ничего общего с лучистой энергией.

Обе эти теории – классовая и элитистская, – как это часто бывает в истории научного знания, по-своему правы. Справедливость марксистского подхода состоит в том, что закрытость политической элиты обусловлена исторически преходящими причинами и что в социальном плане политическая элита не гомогенна (если не считать случаев, когда эта гомогенность достигалась путем сосредоточения власти в руках одного класса), а разбита на группы, каждая из которых представляет интересы какого-либо из политически активных общественных классов. Рациональное зерно элитистской концепции заключается в констатации того факта, что, даже когда внутри социума исчезают сословные и пр. перегородки, политическая элита не растворяется в окружающем обществе и что воздействие общественных процессов на изменения внутри политической элиты не носит линейного характера, поскольку ее внутренняя стратификация совпадает со стратификацией общества в целом лишь частично.

Примером того, насколько "нелинейным" оказывается влияние происходящих в обществе процессов на социальный облик политической элиты, является развитие социалистического (коммунистического) движения, идеология которого базировалась и продолжает базироваться на сформулированном Марксом тезисе о мессианской роли рабочего класса. Действительно, развитие социал-демократии было тесно связано с рабочим движением, причем первое напрямую подпитывалось вторым. Однако вопрос о том, представители какого класса интегрируются в политическую элиту (или контрэлиту), выдавая себя за представителей пролетариата, в косвенной форме был поставлен задолго до появления "первого в мире государства рабочих и крестьян". Еще в начале ХХ века В.Ленин признавал, что "исключительно своими собственными силами рабочий класс в состоянии выработать лишь сознание тред-юнионистское", а отнюдь не социал-демократическое – последнее, по его словам, привносится "извне" [Ленин 1972]. Фактически же речь шла о формировании особого слоя "политических представителей рабочего класса", организованного в рамках "партии нового типа", которая представляла собой чистейшей воды копию иерархической властной вертикали. Социальная природа профессиональных защитников рабочего класса отчетливо проявилась тогда, когда созданное ими в 1917-20 гг. "рабочее государство" продемонстрировало, что по части репрессий в отношении трудящихся оно способно дать сто очков вперед любому "царскому режиму".

Слова Л.Троцкого о "бюрократическом перерождении" "рабочего государства" [Троцкий 1991] верны только наполовину – в том смысле, что никакого перерождения, собственно, никогда и не было. Бюрократическими советское государство и создавшая его партия являлись изначально. Другое дело, что в рядах новой бюрократии (поначалу – протобюрократии) было много выходцев из рабочих и крестьян – мало того, именно из "низших классов" т.н. "номенклатура" черпала основную жизненную силу. Однако ее социальную природу это никак не меняло. Выходцы из народа, однажды "выйдя" из своего класса, были готовы на все, чтобы не вернуться назад и уж конечно не допустить, чтобы туда вернулись их дети. Бюрократа рабоче-крестьянского происхождения от чиновника, принадлежащего к "образованным классам", отличал разве что более низкий культурный уровень, да еще остервенение, с которым он пытался закрепить за собой с таким трудом полученный социальный статус.

Теория о бюрократии как политически активном классе, маскирующем свою монополию на власть претензиями на выражение интересов широких общественных масс, была разработана еще М.Джиласом, М.Восленским и др. [Джилас 1992; Восленский 1991]. В нашей стране эта тема приобрела особую популярность в годы перестройки – она активно использовалась в политической борьбе, следствием чего явился ее перевод из области научного исследования в сферу публицистики и известная примитивизация, выражавшаяся в том, что бюрократия объявлялась едва ли не абсолютным злом, а кроме того, фактически отождествлялась с партноменклатурой. В итоге, когда с политической сцены страны ушла КПСС, вместе с ней как бы исчезла и сама проблема. Гражданские свободы, альтернативные выборы, реальная многопартийность, казалось, должны были сами собою устранить проблему политического доминирования бюрократии. Однако развитие России в 90-х гг. и, в частности, возникновение такого феномена, как "партия власти", продемонстрировали способность значительной части чиновничества использовать в своих интересах новые институты и воспроизводить с их помощью свое преобладание в политической элите. Любопытно, что первыми на этот факт обратили внимание политические оппоненты нынешней власти, в то время как исследователи до сих пор не уделяют этой проблеме особого внимания (исключение составляют разве что работы О.Мясникова, Ю.Коргунюка, В.Лапаевой и др. [Мясников 1993; Коргунюк 1999; Лапаева 2000]).

Дело здесь, видимо, не только в присущем любой политической элите умении искусно затушевывать вопрос о собственной социальной природе (практически для всех ее представителей признание в том, что они выражают интересы какого-то определенного класса, равносильно раздеванию в публичном месте) – к тому же зачастую это умение имеет своим источником вполне искреннее неведение, проистекающее, в свою очередь, из отсутствия какого бы то ни было стремления к рефлексии. Не меньшую роль играет, судя по всему, и то, что политическая элита воспринимается как некая каста, живущая по исключительно имманентным законам. В итоге политикам приписывается либо предельный идеократизм (это обычно касается партий, которые классифицируются исключительно по идеологическому признаку – либералы, коммунисты, националисты и пр.), либо столь же предельный цинизм (когда за любыми шагами государственного деятеля видятся или исключительно корыстные мотивы, или влияние какой-нибудь очередной "семьи" и пр.). По отношению к отдельным политикам такой подход себя зачастую оправдывает, но для характеристики поведения политической элиты в целом он годится мало.

Предлагаемое в литературе деление мотивов участия в политике на коллективные (идейные) и селективные (прагматические) [см., напр., Голосов 1999 : 53]) представляется несколько абстрактным, "черно-белым". На самом деле те, кого обычно называют "верующими", т.е. люди, руководствующиеся в политической деятельности убеждениями, отнюдь не однородны в своей массе – так же, как не однородны и сами политические убеждения. Понятно, что рациональная система взглядов на тенденции общественного процесса, постоянно подвергаемая к тому же критическому переосмыслению и доработке (либералы), сильно отличается от иррациональной веры в возвращение "золотого века", основывающейся на ностальгии по временам молодости (коммунисты сталинистского толка), и уж тем более – от густо замешанного на агрессии и ксенофобии комплекса социальной неполноценности, пронизывающего построения различного рода национал-патриотов.

С другой стороны, прагматические мотивы также имеют неодинаковый "масштаб". Элементарное "шкурничество", готовность отстаивать интересы клана, стремление защитить корпоративные интересы своего класса – качественно разные типы мотивации.

Все это указывает на несколько более сложный, чем обычно принято считать, характер стратификации политической элиты. Различные ее группы естественным образом выстраиваются в некую иерархию. Последняя и является предметом рассмотрения в данной статье.

1. Внутренняя иерархия политической элиты

Многолетний мониторинг деятельности современных политических партий и политической элиты страны в целом привел автора к выводу, что активной политической деятельностью, в том числе и созданием политических организаций, занимаются представители четырех основных классов: 1) люмпены и люмпеноиды; 2) бюрократия (чиновничество); 3) буржуазия (предприниматели); 4) интеллигенция. Каждому из этих классов свойствен определенный тип мировоззрения, укорененный в основах их социального бытия. Представители этих классов способны навязывать свое видение мира остальному обществу – особенно очевидным это становится в условиях демократии, предоставляющей членам социума возможность выбора между различными типами мировоззрения.

В свою очередь, влияние процессов, охватывающих общество в целом, на политическую элиту имеет ограниченный характер. Оно не касается сути мировоззрения и сводится к изменению удельного веса различных элитных групп – выведению на авансцену одних и вытеснению на второй план, а то и вовсе на периферию других.

Определим вкратце суть каждого из указанных выше типов мировоззрения.

1. Люмпенов отличают две основные особенности – эгоцентризм и волюнтаризм. В центре мира любого люмпена помещается он сам, все остальное – лишь второстепенное приложение. Люмпен по определению – нравственный и социальный солипсист. Мир, по его глубокому убеждению, изначально в большом долгу перед ним и существует исключительно для того, чтобы поставлять ему разнообразные блага. Взять их немедленно, здесь и сейчас – в представлении люмпена его священное и неотъемлемое право. Причем единственное, что необходимо сделать самому люмпену, – просто протянуть руку. Мир же обязан подчиниться желаниям люмпена, и если не подчинится, тем хуже для мира. В этом случае он заслуживает уничтожения как недостойный существования. Всякий, кто отрицает право люмпена на беспрепятственное получение дармовых благ, – его кровный враг. Непоступление этих благ в безраздельное распоряжение люмпена – следствие происков разнообразных врагов, против которых допустимо бороться любыми методами.

Вообще, типичная для мировоззрения люмпенов установка – это борьба всех против всех. Необходимость же сплочения в мало-мальски дееспособный коллектив порождается особого рода корпоративной моралью, выражаемой формулой "дружить против кого-то". Наиболее типичные формы таких коллективов – шайка, банда, клиентела, сплотившаяся вокруг вождя, и т.п. Их императивом является т.н. "готтентотская мораль" ("Плохо – это когда бьют нас, хорошо – это когда бьем мы"), однако на практике даже она соблюдается отнюдь не пуристически. Люмпен в принципе не способен иметь прочные привязанности и в любой момент готов бросить "своих", чтобы примкнуть к более удачливой шайке или клиентеле.

Люмпен внеидологичен, или, скорее, доидеологичен. До высоких материй ему нет никакого дела. В более или менее развитых обществах, предполагающих если не самостоятельную выработку, то свободный и сознательный выбор индивидуумом своего мировоззрения, люмпен-политик вынужден мимикрировать под какую-либо идеологию. Причем идеология для подобной мимикрии выбирается, как правило, довольно примитивная и, что характерно, весьма агрессивная к окружающему миру, полная ксенофобии и социальной озлобленности – националистическая, религиозно-фундаменталистская, право– и леворадикальная, т.е. такая, которая ставит исповедующего ее субъекта во главу мира, а всем, кто не желает этого признавать, отводит роль его злейшего врага. Подобные идеологии весьма благосклонны к насилию как методу достижения целей. Более того, этот метод является для них предпочтительным.

Отличие люмпеноида от люмпена заключается, по большому счету, только в том, что если люмпен всем своим существованием отрицает легитимность имеющей место социальной структуры, то люмпеноид некогда являлся ее частью, но, будучи из нее вытеснен, стал ее непримиримым врагом. В своем стремлении вернуть прежний порядок он проявляет себя таким же эгоцентристом, солипсистом и волюнтаристом, что и люмпен. По мнению люмпеноида, для восстановления некогда бывшего положения вещей, которое он считает единственно справедливым, достаточно совершить простой, но решительный шаг, и тогда в механизме мироустройства что-то щелкнет, и все встанет на свои места. И если кто-то не является горячим сторонником этого "простого шага", а тем более отрицает безусловную справедливость старого порядка, то этот кто-то – лютый враг люмпеноида, и в борьбе с ним хороши все средства.

Однако, поскольку люмпеноид пребывает в положении люмпена не "по рождению", а в силу обстоятельств, в его отношениях с себе подобными сохраняются следы социальной привычки. Поэтому сообщества люмпеноидов, как правило, отличаются большей устойчивостью. В душе люмпеноида есть место более или менее постоянным привязанностям, правда, они сильно обесцениваются повышенной склочностью и нетерпимостью. Тем не менее единство на основе "готтентотской морали" в среде люмпеноидов носит более прочный характер, нежели в среде люмпенов. Во всяком случае, в борьбе против многочисленных "врагов" они способны на товарищескую взаимовыручку.

В отличие от люмпена, люмпеноид не чужд идейности. Он не притворяется приверженцем той или иной идеологии, он искренне верит в то, что пропагандирует. Мало того, в своих убеждениях люмпеноид довольно стоек – порой до фанатичности. Другое дело, что исповедуемые им идеологии – это как раз те, под которые и мимикрирует люмпен, т.е. национализм, религиозный фундаментализм, правый и левый радикализм и т.п. Причем в своем радикализме, нетерпимости, экстремизме и готовности к насилию люмпеноид может дать фору любому люмпену.

2. Мир глазами чиновника – это строго иерархизированная структура, живущая по принципам "Всяк сверчок знай свой шесток" и "Ты начальник – я дурак, я начальник – ты дурак". Чиновник – отнюдь не эгоцентрист. Он понимает, что мир достаточно сложен, и для того, чтобы из нижней его точки переместиться в верхнюю, нужно много усилий и много терпения. Он готов запастись этим терпением и приложить эти усилия. Но за каждую достигнутую ступень иерархической лестницы чиновник требует награды, заключающейся в доступе к благам и привилегиям, закрепленным за данной ступенью. В отличие от люмпена, чиновнику свойственно чувство социальной ответственности. В предлагаемой им картине мира степень этой ответственности возрастает по мере приближения к самой высшей точке. Однако на практике это не совсем так, а очень часто – совсем не так. Нередко по мере приближения чиновника к высшей точке увеличивается только объем его полномочий и полагающихся благ и привилегий, тогда как ответственность умело распределяется среди подчиненных. Подобный нюанс, естественно, не афишируется. Зато чем действительно сильно чиновничество, так это высоким уровнем корпоративной, клановой спайки. Разумеется, элемент конкуренции в отношениях между чиновниками также весьма силен, но он существенно ограничен кодексом обязательств перед "своими". Нарушение этого кодекса чревато быстрым сходом с карьерной дистанции. Во внутренней этике чиновничества, как и у люмпенов и люмпеноидов, в значительной мере присутствует "готтентотская мораль", однако она введена в насколько возможно пристойные рамки. Все-таки целью бюрократа является продвижение к вершинам иерархической вертикали, наиболее зримо воплощенной в государственном аппарате, а излишне резкие движения в борьбе против "чужих" способны расшатать, а то и вообще разрушить эту вертикаль, лишив тем самым жизненного смысла все существование чиновничества как класса.

В принципе, чиновник – вовсе не раб идей. Даже в современном обществе в обыкновении представителей бюрократии всячески подчеркивать свою аполитичность, свой т.н. "прагматизм". Когда же необходимость публичной политической деятельности заставляет их формулировать свои идейные предпочтения, они проявляют изрядную гибкость, подстраиваясь под запросы избирателя. Тем не менее все предлагаемые ими построения всегда насквозь пропитаны патерналистским духом, пронизаны видением мира как жесткой вертикали, полны апологии государства как высшего достижения человеческого духа. Чиновник – всегда государственник и практически всегда консерватор. Подобно люмпенам и люмпеноидам, он склонен весьма высоко оценивать значение насилия как метода политической практики. Другое дело, что в его понимании любое насилие обязательно должно быть освящено и санкционировано государством, т.е. это должно быть легитимизированное насилие, направленное на поддержание и укрепление существующей системы.

3. Предприниматели видят мир скорее горизонтальным, чем вертикальным. Вертикальность в нем только частный случай, относящийся в основном к сфере взаимоотношений работника и работодателя. В мире, конечно, сосуществуют разнозначимые величины, но, во-первых, в силу динамичности мира трудно предугадать, какими они будут уже завтра, а во-вторых, в отношениях между ними отсутствуют элементы какой бы то ни было подчиненности – они вполне равноправны. В связи с этим предприниматели склонны уважать даже незначительные "величины" – при условии, что те самодостаточны и обладают неким минимальным "капиталом", дающим им право голоса.

Несмотря на высокий уровень конкуренции, основной чертой, наиболее высоко котирующейся среди предпринимателей, является не столько жесткость в борьбе за прибыль, сколько гибкость, умение договариваться ко взаимной пользе, а также способность нести ответственность за принятые на себя обязательства. Именно способность договариваться и следовать достигнутым договоренностям воспринимается предпринимателями как главный залог успеха.

В принципе, отношения, практикующиеся между предпринимателями, можно охарактеризовать как договорные, или, в точном смысле слова, гражданские, на что, собственно, и указывает происхождение термина "буржуазия", "бюргеры" (т.е. горожане, граждане). Общественный договор, о котором писал Руссо [Руссо Ж.-Ж. 1998], – это и есть тип отношений, связывающий как представителей буржуазии между собой, так и в целом класс предпринимателей с пользующимся его поддержкой государством. Не зря парламентаризм – это способ достижения договоренностей, наиболее понятный буржуазии. Именно в парламенте каждая из сторон, опираясь на имеющуюся в ее активе поддержку избирателей, добивается наиболее выгодных для себя условий, признавая при этом необходимость нести некие обязанности перед социумом. Данная модель во многом воспроизводит повседневную предпринимательскую практику. Нельзя при этом не отметить, что идеал парламента для буржуазии – это парламент, избираемый в соответствии с имущественным цензом. Человек, не способный заработать, не имеет, по мнению предпринимателей, и права голоса, поскольку предъявлять права может только тот, кто несет обязанности, – иждивенцам в их мире места нет.

Как и чиновник, предприниматель отнюдь не идеократичен. Абстрактной идее он всегда предпочитает конкретный интерес. Тем не менее его жизненный опыт убеждает его в необходимости гарантий личной свободы, частной собственности и общественной безопасности. Предприниматель, как правило, – стихийный либерал и сторонник имущественно-цензовой демократии. Он отнюдь не противник насилия как метода политической и правовой практики (должен же кто-то в случае чего силой оружия защитить его собственность и свободу), но и не принадлежит к его горячим сторонникам. Насилие для него – лишь один из инструментов решения проблем, и отнюдь не главный. Предприниматель всегда стремится разрешить коллизию путем переговоров и к силовым методам прибегает только в случае крайней необходимости.

Показательно в этом плане данное одним из сторонников плюралистской (т.е. антиэлитистской) теории Р.Далем описание управленческих методов мэра г.Нью-Хэвен (США): "Он был не центром пирамиды, но центром заинтересованного круга. Он редко отдавал приказы. Он договаривался, просил, призывал поучаствовать, очаровывал, давил, апеллировал, урезонивал, предлагал компромисс, настаивал, строго спрашивал, угрожал; он очень нуждался в поддержке других лидеров, которые тоже сами не командовали. Он не командовал, а, скорее, торговался" [Dahl 1961]. Вот типичный образец деятельности представителя буржуазной политической элиты, существующей в условиях не столько вертикальных, сколько горизонтальных связей.

4. В глазах интеллигенции мир в еще большей степени горизонтален. В нем вообще отсутствует иерархичность, а отношения между индивидуумами и группами лишены даже малейшего намека на подчиненность. Кроме того, для этого мира нет более значительных и менее значительных фигур. Каждый субъект воспринимается как имеющий право на собственную нишу и, следовательно, в любом случае обладающий правом голоса. В этом мире нет конкуренции, поскольку места в нем хватает для всех, кто готов жить в согласии с окружающими. Чувство социальной ответственности возведено интеллигенцией в ранг нравственного императива. Интеллигенция является единственным классом, представители которого чувствуют себя ответственными за состояние мира в целом. Отсюда ее идеократизм, готовность бороться не за конкретные интересы, а за идею. Отсюда ее рационалистический идеализм, уверенность в том, что если людям все объяснить, то они согласятся действовать исходя не из своей личной корысти, а из интересов всего общества. Отсюда ее готовность к самопожертвованию, готовность поступиться собственным благополучием ради общественного.

По сути, картина мира, выстраиваемая интеллигенцией, представляет собой то, что принято определять как "социалистический идеал", понимаемый не в казарменно-бюрократическом духе, а как максимально широкая социальная демократия, не приемлющая к тому же насилие как метод достижения политической цели. Интерпретируемая подобным образом социалистическая доктрина была рождена именно интеллигенцией. В реальной политической борьбе, однако, сливки с эксплуатации этой доктрины снимали и продолжают снимать, как правило, представители совсем других классов, охваченные стремлением отнюдь не к мировой гармонии, а к удовлетворению собственных, весьма прагматических, интересов и при этом не церемонящиеся в выборе средств. Так же прагматично они относятся и к самой интеллигенции, используя ее идеализм и готовность к самопожертвованию, а по достижении своих целей загоняя ее в гетто.

В литературе достаточно распространен взгляд, согласно которому интеллигенция как социальная группа представляет собой "продукт модернизации традиционных обществ", возникший по инициативе государства, но не получивший достаточного рынка труда и в силу этого не столько выполняющий конкретные специализированные профессиональные функции, сколько занимающийся распространением в обществе "европейского", "западного", современного образования и образа жизни [Российская элита 1995]. Как представляется, в данном случае вопрос о существовании интеллигенции как социальной группы подменяется вопросом о ее политической роли. Вряд ли будет правильным утверждать, что в США интеллигенции нет как таковой. Она есть (и с многими ее представителями многие из нас знакомы лично), но американская интеллигенция фактически лишена, что называется, "сословной спеси" – не в последнюю очередь, видимо, потому, что ее роль в политике трудно назвать сколько-нибудь самостоятельной. В России же эта "спесь" бьет из интеллигенции через край – и опять же в силу ее политической роли: на протяжении более чем столетия она вновь и вновь оказывается единственной силой, способной бросить вызов всевластию чиновничества. В каком-то смысле интеллигенция замещает отсутствие на политической сцене других классов. Стоит тем самим заняться политикой, и влияние интеллигенции резко падает.

Описанные выше типы мировоззрения не сложно выстроить своеобразную иерархию – по степени социальности их носителей. Люмпены и люмпеноиды, в силу своей асоциальности, займут в этой иерархии нижнюю ступень, интеллигенция, способная на самопожертвование ради общественного блага, – высшую, бюрократия и буржуазия – соответственно, вторую и третью. Установление такой иерархии позволяет определить степень зрелости любой политической элиты и степень участия общества в ее формировании.

Преобладание в политической элите люмпенов свидетельствует о крайней раздробленности общества и крайне напряженных, а то и враждебных отношениях между различными его составляющими. Обычно подобная ситуация – следствие глубочайшего кризиса, разрушающего систему социальных связей и ставящего общество на грань выживания. В условиях "войны всех против всех" старая элита, опиравшаяся на прежние социальные связи, лишается этой опоры, а на первый план выходят авантюристы, действующие по принципу "пан или пропал". Поскольку общество в целом стоит перед точно такой же дилеммой, оно и не может породить иных лидеров. Чтобы не ходить за примерами далеко – к эпохе Великого переселения народов, ограничимся отсылкой к России времен гражданской войны 1917-20 гг., когда значительная часть страны находилась под властью всевозможных батек и атаманов, или к Чечне 1990-х (особенно 1996-99 гг.).

Доминирование чиновничества свидетельствует о высокой степени организованности элиты, но слабости обратной связи между нею и остальным обществом, соединенном в одно целое во многом принудительно-механически, т.е. фактически самою же элитой. Бюрократия выступает в качестве активной стороны, общество – в качестве пассивной. Та легкость, с которой общество признает над собой господство элиты, объясняется не только его атомизированностью, но и тем, что внутриобщественные связи также строятся по принципу "господство – подчинение", т.е. носят патронально-клиентельный характер. Политическая элита в условиях господства чиновничества хотя и пополняет свои ряды за счет выходцев из прочих общественных классов, но делает это исключительно по инициативе вышестоящих инстанций и ими же установленным порядком.

Буржуазность элиты говорит о том, что способ формирования элиты содержит в себе механизмы саморегуляции – выборность власти, партийная система, прочие институты гражданского общества. Наличие таких механизмов позволяет бескровно корректировать баланс интересов различных групп политической элиты, а кроме того, закладывает основы для обратного воздействия – общества на расстановку политических сил. Договорные, гражданские связи между представителями элиты в той или иной степени отражают гражданские связи внутри всего общества. В случае преобладания представителей буржуазии в политической элите социальная база последней достаточно широка, поскольку сама по себе буржуазия (если подразумевать под ней не узкий слой коммерсантов, а всех тех, основой чьей жизненной деятельности является частная инициатива и частная собственность) – достаточно массовый класс. Кроме того, прочие элитные группы, бюрократия и интеллигенция, также имеют возможность опереться на структуры гражданского общества – например, на профсоюзы – и таким образом выступать от имени рабочего класса и т.п..

Наконец, если в политической элите существен удельный вес интеллигенции (о ее доминировании речь пока не идет), это значит, что либо интеллигенция выполняет политические функции других классов – прежде всего буржуазии (реальная ситуация), либо значительная часть политиков ориентируется непосредственно на общественные интересы, что, в свою очередь, объясняется высоким уровнем консолидированности общества, решенностью значительной части социальных проблем, готовностью сильного прийти на помощь слабому исключительно из альтруистических побуждений (ситуация скорее гипотетическая). В последнем случае социальная база элиты наиболее широка, а структура элиты наиболее соответствует структуре общества в целом.

Хотелось бы особо подчеркнуть, что описанная иерархия – всего лишь схема, своего рода линейка, а не попытка изложить реальную историю развития политической элиты.

Начать с того, что сами по себе перечисленные группы – люмпены, чиновники, предприниматели и интеллигенция – это прежде всего идеальные типы, которые к тому же поддаются вычленению только с относительно недавних времен. На формирование политической элиты в течение даже не столетий – тысячелетий существенное влияние оказывали родовые и сословные отношения, а также господство религиозного мировоззрения, обусловливавшее сакральное отношение к власти. Так, бюрократия как класс – прямая наследница военно-феодального сословия (недаром в течение столетий ее высшие слои формировались по сословно-родовому принципу). Только полное искоренение родовых и сословных пережитков позволило бюрократии стать "классом в себе". Буржуазия как класс – несмотря на то, что зачатки гражданских отношений возникли еще внутри античной общины – также возросла в рамках феодального общества на базе одного из сословий. Вход в политическую элиту открылся для ее представителей только после зарождения парламентаризма и существенного ограничения сословного принципа. Интеллигенция может вести свою родословную от духовенства, но в сколько-нибудь развитом виде она вообще не укладывалась в рамки сословного строя, поэтому ее представителям если и удавалось войти в политическую элиту, то исключительно путем чиновной службы. Далее, люмпенов во все времена выносило наверх только в переходные эпохи, когда рушились прежние общественные отношения, а новые утвердиться еще не успевали. Когда же переход завершался, на периферии политической элиты оседал довольно мощный слой люмпеноидов, грезивших о возвращении былого и находивших в этом отклик в тех слоях общества, которые так же тяжело адаптировались к новым реалиям. Однако только относительно недавно сколько-нибудь значительная прослойка люмпенов смогла цивилизоваться настолько, чтобы претендовать на роль хоть и низшей по статусу, но все-таки элитной группы. До этого – когда господствующие классы сами зачастую вели себя по отношению к остальному обществу откровенно грабительски, т.е. совершенно по-люмпенски, – собственно люмпенам оставалось разве что промышлять на большой дороге. Наконец, что касается люмпеноидов, то старая элита и социальные слои, на которые она опиралась, – питательная среда люмпеноидов – лишь в последние столетие-полтора (а в нашей стране речь вообще идет всего о нескольких десятилетиях) получили шанс остаться на политической сцене в качестве отдельной группы, а не быть физически уничтоженными.

Другой фактор, вносящий заметную путаницу в соотношение сил между различными группами политической элиты, – возрастной. В своем индивидуальном развитии человек проходит этапы, напоминающие ступеньки иерархии политической элиты (хотя некоторые люди еще в детстве проявляет способность к бескорыстной отдаче и самопожертвованию, а иные до самой старости остаются эгоцентристами и волюнтаристами). Но, в принципе, преобладание в обществе молодежи – одного из самых активных общественных слоев – создает благоприятные условия для выплывания на поверхность разного рода авантюристов. Недаром основными участниками революций и гражданских войн являются люди достаточно юного возраста. С другой стороны, к старости большинство людей начинает нуждаться в опеке, и потому весьма благосклонно относится к установлению патронально-клиентельных отношений между политической элитой и обществом. Поэтому увеличение в населении доли пожилых в значительной степени способствует укреплению позиций чиновничества. Наконец, пору зрелости, когда человек уже достаточно опытен, чтобы отличить золото от медной обманки, и еще достаточно уверен в своих силах, чтобы не нуждаться в покровителях, можно считать наиболее "гражданским" возрастом.

И последнее. Сосуществование в любом развитом обществе всех четырех элитных групп, а также неравномерная индивидуальная эволюция разных их представителей, накладываясь на соответствующие тенденции в развитии общественных отношений, приводят в итоге к тому, что каждая из этих групп подразделяется на несколько подгрупп, воспроизводя ту же самую стратификацию, какая свойственна для всей политической элиты. Например, буржуазная политическая элита включает не только "чистых" предпринимателей, но и предпринимателей-люмпенов, предпринимателей-чиновников и предпринимателей-интеллигентов, причем соотношение между этими подгруппами более или менее точно повторяет те же пропорции, что существуют между люмпенами, чиновниками и интеллигентами в политической элите в целом.

Учитывая все эти обстоятельства, попробуем применить предложенную "линейку" к политической элите современной России. Однако прежде сделаем небольшой экскурс в историю.

2. Политическая элита России в ХХ веке: революция и эволюция

1. Элита и контрэлита дореволюционной России

Официальная политическая элита дореволюционной России целиком состояла из представителей чиновничества. Причем в формировании ее внутренней структуры важнейшую роль играл сословный принцип. Высшие ступени бюрократической иерархии традиционно занимали представители наиболее видных дворянских родов. Представители других сословий также имели шансы добиться достаточно высокого положения, причем по мере восхождения по иерархической лестнице они получали сначала личное, а затем и потомственное дворянство, однако на этом пути им приходилось преодолевать массу препятствий, в то время как военно-феодальная верхушка пользовалась режимом наибольшего благоприятствования, монополизировав не только власть, но и право на официальную политическую деятельность.

Между тем к началу ХХ века российское общество уже переросло тесные рамки феодального государства. В стране активно развивались рыночные отношения, распространившиеся не только на промышленность, но и на аграрный сектор. Миллионы людей жили в крупных городах, не слишком сильно отличавшихся от европейских. Значительную часть общества (особенно это касается "образованных" классов) охватывали не столько патронально-клиентельные, сколько вполне гражданские связи. В стране существовали даже некоторые институты гражданского общества – суды присяжных, независимая (хотя и не во всем свободная) пресса и пр. Сословный строй во многом был подточен появлением новых классов, не вписывающихся в структуру феодального общества, – рабочих, буржуазии, интеллигенции. Тем самым создавались предпосылки для изменения социального облика политической элиты, ликвидации в ней монополии бюрократии. Однако из-за того, что режим не только не способствовал этому, но, напротив, делал все, чтобы на веки вечные закрепить status quo, вместо расширения социальной базы официальной политической элиты Россия получила политическую контрэлиту[6].

Контрэлита формировалась путем создания нелегальных политических партий. Процесс этот начался еще в 70-х гг. ХIХ века (при желании его начало можно отодвинуть и на полстолетия раньше – к появлению декабристских обществ), однако необратимый характер он приобрел к началу 1900-х гг. Социальную базу этих партий составили те или иные слои интеллигенции. Российская буржуазия начала века, как и его конца, проявила почти абсолютную политическую апатию. Во многом это было обусловлено крайней неоднородностью данного класса, огромными различиями, а зачастую и прямыми противоречиями между отдельными его отрядами. Те слои российского общества, которые можно было с большей или меньшей натяжкой отнести к буржуазии, оставалась, по сути, сословиями феодального общества. Малообразованные (а иногда и вовсе необразованное) купечество, мещанство, не говоря уж о зажиточном крестьянстве, жили в мире патронально-клиентельных связей и даже не помышляли о каком-либо участии в политической жизни. Горстка же европеизированной буржуазии, которая была способна претендовать на вхождение в состав политической элиты, предпочитала устраивать свои дела не конфликтуя со всемогущей бюрократией, но напротив, вступая с нею в тесные неформальные связи.

Что же касается интеллигенции, то она, конечно, тоже была достаточно неоднородна – хотя бы в силу различий в происхождении. Например, представителям благополучных слоев общества и тем более привилегированных классов зачастую было трудно находить взаимопонимание с выходцами из низов, однако эти трудности носили исключительно содержательный, а не "лингвистический" характер, т.е. в принципе и те и другие говорили на одном языке. Самое же главное – интеллигенция как класс была порождением новейшего времени. Мировоззрение любого ее слоя плохо совмещалось с полуфеодальными порядками и, что особенно важно, требовало активного ее участия в делах общества, а следовательно, и в политической жизни.

Под традиционной классификацией политических партий начала ХХ века по идейному признаку – либералы и социалисты (социал-демократы, эсеры, анархисты и пр.) – можно обнаружить вполне четкую социальную подоплеку, которая, однако, существенно отличается от той, какую предлагают марксисты. Согласно представленной в данной статье концепции, эти партии имели своей социальной базой отнюдь не буржуазию, пролетариат и т.д., а разные слои одного и того же класса – интеллигенции. Так, либеральные организации – кадетская партия и ее предшественники – создавались представителями буржуазной интеллигенции*, выступавшими за эволюционное преобразование государства и общества. Мировоззрению же социалистов был свойствен заметный люмпенский оттенок, выражавшийся прежде всего в волюнтаризме, апологии насилия, неразборчивости в выборе средств. Характерно, что этот оттенок проступал тем более явственно, чем левее было то или иное течение (и чем, кстати, моложе были его участники). Так, организации анархистов всегда ходили по грани, за которой начиналось перерождение в обычные банды. Весьма волюнтаристские методы практиковали эсеры, отдававшие предпочтение индивидуальному террору. Грезили вооруженным восстанием и не брезговали "эксами" эсдеки-большевики. Более или менее придерживались "правил приличия" разве что эсдеки-меньшевики, да и те не демонстрировали особого пуризма. Зрелость эсдеков-большевиков по сравнению с анархистами и эсерами проявлялась в том, что индивидуалистическому волюнтаризму они противопоставляли стремление к созданию иерархизированной по военному образцу машины насилия – слепка со структуры госаппарата. Можно сказать, что анархистам и эсерам большевики противостояли как интеллигенты-протобюрократы люмпен-интеллигентам.

Внутри российской контрэлиты начала века гегемония безусловно принадлежала левому крылу – социалистические партии и возникли раньше, и численностью были поболее. Обусловливалось это несколькими причинами, и самая очевидная состояла в том, что постоянный приток выходцев из низших классов усиливал позиции в первую очередь люмпен-интеллигентов и интеллигентов-протобюрократов – как стоящих на более низкой ступени развития, чем, допустим, интеллигенты буржуазные. Но дело было не столько в этом, сколько в том, что поведение официальной бюрократической элиты, встречающей репрессиями любую попытку нарушить ее монополию на власть, ставило контрэлиту перед выбором: или она будет отвечать насилием на насилие, или ей придется отказаться от претензий на участие в политической жизни. Да и индивидуальный террор, "эксы" и т.п. потому и стали обычной практикой, что получали молчаливое одобрение интеллигентского сообщества. Наконец, пронизывающие всю общественную жизнь классовые антагонизмы – между землевладельцами-помещиками и крестьянами, между рабочими и работодателями и т.п. – самим фактом своего существования придавали больше убедительности аргументам революционеров, нежели их оппонентов-реформистов. Любой всплеск крестьянских или рабочих волнений усиливал контрэлиту в целом, но прежде всего укреплял позиции ее революционной части.

Элита и контрэлита в дореволюционной России были тесно связаны, и связь эта носила обратно пропорциональный характер. Другими словами, если первая теряла влияние, то вторая его расширяла – и наоборот. Это объяснялось тем, что они сосуществовали в едином социокультурном пространстве, рекрутируя своих "солдат" из числа т.н. "образованных классов". И если монополию на власть элите до поры удавалось удерживать за собой, то идейную гегемонию она уступила контрэлите гораздо раньше – причем в условиях, когда чиновничество уже не было отгорожено от общества ощущением собственной сословной исключительности, а следовательно, не имело иммунитета от "чуждых идейных влияний".

В 1905 г. официальная элита сдавала позиции катастрофическими темпами. Поражения в русско-японской войне, Кровавое воскресенье, беспрецедентный подъем забастовочного движения, мощные крестьянские волнения, восстания на флоте – все это ослабляло власть и усиливало напор контрэлиты. В итоге правящая элита была вынуждена идти на одну уступку за другой. Сначала она согласилась на созыв законосовещательной Государственной думы, а затем, после мощнейшей Октябрьской политической стачки, парализовавшей жизнь страны, – на придание Госдуме законодательных функций и официальное провозглашение гражданских свобод. Эти уступки, однако, раскололи контрэлиту на умеренную (либеральную) и непримиримую (социалистическую), что позволило при нейтралитете первой репрессиями загнать в гетто вторую.

Тем не менее контрэлита впервые в истории страны получила шанс частично преодолеть свой маргинальный характер и приобрести хотя бы полуофициальный статус. Две первые Думы действительно носили контрэлитный характер и фактически продолжали борьбу с официальной элитой. Лишь в результате существенного изменения избирательного закона власть смогла сформировать такой парламент, большинство в котором получили ее сторонники и представители тех сил, которые предпочитали сотрудничать, а не конфликтовать с ней. Но в корне проблема контрэлиты осталась нерешенной. В России было дозволено создание партий, однако именно партии контрэлиты (кадетская и социалистические) легализованы-то и не были. Да, представители интеллигентской оппозиции получили возможность избираться в Думу – причем не только кадеты, но и социалисты разных мастей, – но незначительность их удельного веса не оставила им никакой другой перспективы, кроме как использовать парламентскую трибуну как еще один из бастионов противостояния власти.

Таким образом, создание некоего подобия парламента привело не к ликвидации контрэлиты, а к ее временному отступлению при частичной адаптации к новым условиям. Она отступила, чтобы дожидаться своего часа. Попытки власти держать контрэлиту в ежовых рукавицах приносили только временные успехи – в виде ликвидации сети подпольных организаций социалистических партий. Полностью убрать контрэлиту с политической сцены власть была не в силах, поскольку ту порождал сам ход общественных процессов.

Час контрэлиты пробил в феврале 1917 г., когда верховная власть сумела дискредитировать себя настолько, что потеряла поддержку не только Думы, но и собственного аппарата. В один "прекрасный" день, после отречения Николая II от престола, элита и контрэлита просто поменялись местами. Точнее, традиционная бюрократическая элита перестала быть таковой, а ее место заняла контрэлита.

2. Революция 1917-20 гг.: судьбы элиты и контрэлиты

Следует отметить, что трансформация контрэлиты в элиту с самого начала пошла по не совсем традиционному пути. Классическая схема предусматривала созыв Учредительного собрания и принятие на нем Конституции – с последующими выборами парламента и формированием органов исполнительной власти. В 1917 г. против этого, собственно, никто не возражал. Задача подготовки выборов в УС была возложена на Временное правительство, сформированное участниками Прогрессивного блока в IV Госдуме. В ВП входили в основном представители умеренной, кадетской, части контрэлиты, а также несколько октябристов, которых при всем желании к контрэлите отнести было невозможно. Тем временем радикальная, социалистическая, часть контрэлиты начала (еще до формирования Временного правительства) создавать своеобразные параллельные органы власти – Советы рабочих и солдатских (а затем и крестьянских) депутатов. На первых порах во главе Советов стояли умеренные социалисты – меньшевики и правые эсеры, еще до февраля 1917 г. проявлявшие готовность к сотрудничеству не только с кадетами, но и с властью. Руководство ЦИК Съезда Советов не претендовало на передачу ему властных полномочий, признавая приоритет Временного правительства, которое к тому же стремительно "розовело". Однако непримиримая часть социалистов – большевики, левые эсеры, анархисты –выступала категорически против любой поддержки Временного правительства, требуя перехода от двоевластия к всевластию Советов, причем в стремлении к своей цели она всячески потакала люмпенским настроениям солдатской массы, составлявшей на тот момент основную социальную базу революции.

Первая попытка "непримиримых" добиться передачи власти Советам закончилась провалом. Временное правительство, заручившись поддержкой ЦИК Съезда Советов, даже объявило о привлечении к суду ряда лидеров РСДРП(б). Однако к этому времени его собственные позиции были уже не так прочны. Из-за промедления с решением наиболее насущных проблем текущего момента (война, земля, хлеб) авторитет Временного правительства быстро падал. В августе этим решила воспользоваться часть старой элиты в лице генералитета, поддержанная к тому же умеренной частью былой контрэлиты в лице кадетов (которых подтолкнула к этому союзу серия сокрушительных неудач на местных выборах), однако поднятый ею "корниловский мятеж" потерпел неудачу, приведя лишь к реабилитации большевиков и их союзников. В результате к осени 1917 г. последние сумели получить большинство в Петроградском и Московском Советах и взяли курс на вооруженный захват власти. В конце октября, за несколько недель до выборов в Учредительное собрание, они свергли Временное правительство и объявили Съезд Советов рабочих и солдатских депутатов высшим органом власти в стране.

Политическая борьба тем самым была переведена в плоскость, где главным источником силы становилась не апелляция к избирателю, а способность обеспечить себе поддержку наиболее активной части населения. Инструментом обеспечения такой поддержки выступали в первую очередь политические партии. Увеличение их численности во многие десятки раз привело к почти полной утрате ими своего интеллигентского характера. Так, кадетская партия из буржуазно-интеллигентской наконец-то превратилась в преимущественно буржуазную, отстаивающую интересы наиболее состоятельной части общества (включая отчасти и бывшие привилегированные сословия), которая всегда составляла незначительное меньшинство российского населения. Партии меньшевиков и особенно эсеров вбирали в себя множество случайных элементов, представлявших все слои российского общества, что, с одной стороны, обеспечивало им внушительную численность, но с другой, обусловливало и их организационную рыхлость. Анархисты, как всегда, балансировали на грани скатывания в криминально-люмпенскую стихию. И только большевики, несмотря на поощрение люмпенских настроений в армии и обществе, относились к формированию своих рядов с похвальной основательностью, отдавая предпочтение тем выходцам из "низших классов", для которых возможность встроиться в иерархически структурированную систему была гораздо более ценной, чем "свобода самовыражения", "неотъемлемые права личности" и т.п. Другими словами, большевистская партия строилась как партия протобюрократии, требующая от своих членов суровой дисциплины, но взамен гарантирующая им быстрое повышение их социального статуса – независимо от объема социокультурного капитала.

Партийный характер Советского государства дал о себе знать с самого начала. Несмотря на то, что формально в Совет народных комиссаров входили левые эсеры, реальные рычаги управления были у большевистского руководства. То, что в понимании новых властителей лозунг "Вся власть – Советам!" означает "Вся власть – большевикам!", стало ясно после таких шагов, как запрет несоциалистической прессы, разгон Учредительного собрания, большинство в котором досталось эсерам, создание чрезвычайных репрессивных органов, непризнание результатов выборов в тех Советах, над которыми большевикам не удалось установить или сохранить свой контроль, и т.п. Расправившись же с противниками, большевики принялись и за союзников – сначала анархистов (с которыми вообще-то, поскольку большинство их организаций превратилось в заурядные банды, вынуждена была бы бороться любая власть), а затем и левых эсеров – благо те дали неплохой повод, попытавшись совершить государственный переворот.

Надо, однако, отдать большевикам должное – в отличие от своих предшественников, они не стали откладывать в долгий ящик решение насущнейших проблем, в первую очередь – мира и земли. В считанные месяцы они провели уравнительную аграрную реформу и заключили сепаратный мир с Германией, отправив по домам многомиллионную солдатскую массу. Тем самым они устранили почву, из которой произрастала революционная сумятица, и вернули политику в ее привычное русло. Из заложницы настроений вырванных из своей среды и искусственно собранных в одном месте представителей "низших" классов она вновь стала сферой приложения усилий в основном различных элитных групп.

Впрочем, своей волюнтаристской экономической политикой большевики довольно быстро восстановили против себя самые широкие слои российского общества, чем не преминули воспользоваться оттесненные ими ранее политические силы. Однако в развязавшейся вследствие этого гражданской войне непосредственное участие принимала только наиболее активная часть населения, мобилизованная той или иной элитной группой. Прочие его слои втягивались в борьбу по мере того, насколько успешно тот или иной ее участник реализовывал имевшийся у него властный ресурс.

Основными действующими силами гражданской войны являлись:

1) "красные" – наследники радикально-социалистической части дореволюционной контрэлиты, мобилизовавшие в свои ряды выходцев из "низших" классов (т.н. "сознательных рабочих и крестьян"), которым в обмен на беспрекословное подчинение "революционной дисциплине" гарантировалось стремительное повышение социального статуса;

2) "белые" – осколки старой элиты вкупе с умеренной, буржуазно-либеральной, частью контрэлиты, опиравшиеся в основном на более или менее благополучные слои общества;

3) "розовые" – представители умеренно-социалистической части контрэлиты, также апеллировавшие к "рабочим и крестьянам", но чрезмерно идеократизировавшие мотивы, по которым выходцы из "низов" приходили в политику, а потому и не снискавшие успеха в эксплуатации свойственных этим классам особенностей социального мировоззрения;

4) "зеленые" – многочисленные люмпены, всплывшие на поверхность исключительно благодаря развалу государственных институтов и изредка маскировавшие практику тотального грабежа той или иной идеологической этикеткой, как правило анархистской.

Конфигурация расстановки сил определялась, естественно, противостоянием "красных" и "белых" – в силу их большей, по сравнению с другими группами, организованности. Победа "красных" во многом была предопределена их не в пример более широкой социальной базой, а также серьезной внутренней разнородностью "белых". Кроме того, "красным" удалось нейтрализовать, а во многих случаях и привлечь на свою сторону "розовых" и "зеленых". Впрочем, по окончании гражданской войны пришел черед и временных попутчиков большевиков, которые так же, как и "белые", попали под каток репрессий.

Покончив затем с остатками интеллигентской вольницы (в виде свободы фракций) в собственных рядах, большевики фактически восстановили систему, при которой политическую элиту составляли только представители бюрократии. Правда, в отличие от дореволюционной эпохи, формирование элиты не только носило бессословный характер, но и происходило по принципу перевернутой пирамиды. Если прежняя элита отдавала предпочтение дворянскому сословию, а освежала свою кровь за счет представителей "образованных классов", то новая бюрократия намеренно делала основную ставку на выходцев из "низов" – как наиболее массовую и динамичную часть общества. Их постоянно нарастающий приток усиливал именно элиту, а не ее оппонентов, как было до 1917 г. Благодаря этому "пролетарская" бюрократия, в отличие от "царского режима", имела возможность беспощадно подавлять проявления недовольства со стороны рабочих и крестьян руками выходцев из той же среды. Кроме того, исправив "ошибку" прежней власти, "государство рабочих и крестьян" ликвидировало самую почву, на которой могла вырасти новая контрэлита, – оно подвергало репрессиям не отдельных индивидуумов, переходящих в оппозицию системе, а целиком те классы, которые служили питательной средой для контрэлиты. "Царский режим" позволить себе такого не мог, поскольку нуждался в существовании самодостаточных "образованных классов", служивших источником пополнения его собственных сил.

3. "Пролетарская" бюрократия и ее эволюция

Особенности способа самовоспроизведения "пролетарской" бюрократии диктовали и специфику политического стиля новой государственной машины. Значительная люмпенизация кадрового состава госаппарата*вкупе с постоянным притоком "выдвиженцев" существенно снизила уровень управленческой культуры, а постоянная борьба с интеллигенцией (в том числе и с ее остатками в собственных партийных рядах) еще более нивелировала разницу между теми, кто занимал верхние ступени бюрократической иерархии, и теми, кто находился внизу. Все это лишало государство более или менее "тонких" инструментов воздействия на общественную жизнь, оставляя в его арсенале только самые "грубые". В результате при решении любой проблемы предпочтение отдавалось прямому принуждению и насилию. Так, трудности с государственными хлебозаготовками приводили сначала к насильственному изъятию зерна, а затем и к полному лишению крестьян собственности и их "третьему закрепощению". И т.п. В свою очередь огрубление методов управления государством делало еще более частым гребень отрицательного отбора внутри самой бюрократической элиты, выводя на верхние ступени людей, не способных ни к чему, кроме организации репрессий, и, напротив, создавая условия для новых "чисток", в результате которых из госаппарата выводились все, чей культурный и образовательный уровень оказывался "слишком" высок. В этом свете вполне закономерной выглядела последовательность сменявших друг друга по нарастающей кампаний, направленных то "вовне", то "вовнутрь" госаппарата: запрет фракций внутри РКП(б) – ликвидация остатков старых элит и контрэлит и представителей "эксплуататорских" классов – борьба с партийными "оппозициями" и "уклонами" (20-е гг.) – "ликвидация кулачества как класса", коллективизация, борьба с "вредительством", спецеедство – репрессии против остатков партийной оппозиции и вообще всех представителей "ленинской гвардии", чей культурный уровень превышал некую отметку, и т.п.

Пик нивелировки кадрового состава госаппарата пришелся на 30-е гг., однако рецидивы подрезки бюрократической верхушки случались и в конце 40 – начале 50-х гг., не подкрепленные на сей раз, правда, соответствующими процессами "внизу" (чем, видимо, объяснялся и гораздо меньший масштаб репрессий). Однако все это не могло продолжаться вечно. Существенные качественные изменения в обществе не могли не коснуться и бюрократии. Рос ее образовательный уровень, повышалась квалификация, усиливалась дифференциация между различными ступенями бюрократической иерархии – иными словами, создавались предпосылки для превращения советского чиновничества из "класса в себе" в "класс для себя". Сам по себе этот процесс завершился уже после смерти Сталина, когда, после вспышки острой конкурентной борьбы, которая велась еще прежними методами, высший слой партийной бюрократии отказавшись от репрессий в отношении потерпевших поражение противников как бы подписал своеобразный пакт о даровании чиновничьему сообществу гарантированного набора минимальных прав – наподобие того, какой был жалован российскому дворянству в 60-х гг. ХVIII в.

Собственно, с этого момента и можно отсчитывать существование номенклатуры как правящего класса советского общества. Номенклатурным способом бюрократическая элита формировалась с самого момента возникновения советского государства, однако до второй половины 50-х гг. номенклатура была скорее объектом манипулирования для узкой верхушки, нежели самостоятельным субъектом политической деятельности. Теперь же, добившись определенных гарантий неприкосновенности, она получила возможность действовать в соответствии с собственным пониманием своих интересов, то есть вести себя как самодостаточный класс.

В.Пастухов выделяет следующие этапы развития номенклатуры в СССР: 1) серед. 50-х – превращение номенклатуры в "класс в себе" ("Она еще не стала особой социальной группой. Но чехарда назначений на руководящие посты прекращается. …Борьба без правил сменяется борьбой "по правилам"); 2) серед. 60-х – создание объективных и субъективных предпосылок для превращения номенклатуры из "класса в себе" в "класс для себя" ("Чиновник уже относится к своей должности как к собственности"); 3) 70-е – первая половина 80-х – окончательное оформление облика советской номенклатуры ("Должность рассматривается как возможность пользоваться частью государственной собственности") [Пастухов 1993: 50]. С известными оговорками с данной схемой можно было бы согласиться (хотя, на наш взгляд, номенклатура была "классом в себе" с самого начала существования "рабочего государства", а "классом для себя" стала на рубеже 50-60-х), однако вывод, который делает автор, достаточно неожиданен: "Таким образом, в стране постепенно устанавливались опосредованно буржуазные отношения" [Пастухов 1993: 51]. Из того, что номенклатура постепенно превращала государственную службу в инструмент извлечения личных доходов, никаких буржуазных отношений – ни опосредованных, ни тем более непосредственных – не возникало и возникнуть не могло. С тем же успехом можно утверждать, что в Х VI –Х VII вв. царь, отправляя воеводу на кормление, опосредованно вводил его в состав класса предпринимателей.

Следует отметить, что, в отличие от дворянства ХVIII века, советское чиновничество, закрепив за собой минимальный набор прав, не обделило ими и остальное общество. Впрочем, иного и не могло быть – партийная бюрократия была куда менее замкнута, и ее доминирование зиждилось не на отстаивании сословных привилегий, а напротив, на вбирании в себя максимального числа активных элементов из всех слоев населения. Можно сказать, что членам советского общества было даровано право на частную жизнь. Государство значительно ослабило ошейник на горле советского человека, почти прекратив преследования за частное проявление недовольства, за рассказанный в кампании анекдот, за интерес к непоощряемому сверху фасону одежды или стилю музыки и т.п. Общественное инакомыслие все так же преследовалось (хотя и с меньшей жестокостью), однако репрессии были направлены именно на индивидуумов, а не на целые социальные группы. Все это создавало условия для возникновения в обществе контрэлиты, социальную базу которой, как и в дореволюционной России, вновь составила интеллигенция. Советская контрэлита, правда, была лишена таких инструментов, как собственная пресса или возможность создавать политические организации, поэтому влияние ее было куда меньшим, чем у контрэлиты дореволюционной. Однако сам факт ее появления свидетельствовал о том, что в самодостаточный класс – с собственным мировоззрением и собственным пониманием своего интереса – начала превращаться не только бюрократия, но и интеллигенция.

Не менее важным для судеб страны оказалось и то, что, получив известную свободу в частной жизни, значительная часть населения стала реализовывать ее путем завязывания новых, договорных, т.е. гражданских связей. Эти же гражданские отношения стали проникать и внутрь чиновничьего сообщества, во многом изменяя его поведение. На смену беспрекословному подчинению любому приказу сверху пришла практика иерархических торгов, в ходе которых каждый ведомственный или территориальный бюрократический клан активно лоббировал свой интерес, стараясь интерпретировать любой исходящий от вышестоящей инстанции импульс к своей выгоде. Это, конечно, придавало отношениям внутри чиновничьего сообщества бóльшую горизонтальность, но, с другой стороны, приводило к тому, что экономическая политика государства постепенно превращалось в заурядное проедание природных богатств. Такая система срабатывала только в условиях благоприятной мировой экономической конъюнктуры, когда СССР имел возможность получать баснословную прибыль от экспорта минерального сырья. Рано или поздно этому "раю" должен был прийти конец, и в начале 80-х гг. он пришел – вместе с исчерпанием наиболее богатых нефтяных месторождений и резким падением мировых цен на энергоносители.

К такому повороту событий система оказалась не готова. Попытки вернуть управляемость путем элементарного ужесточения бюрократической дисциплины, предпринятые при Ю.Андропове, закончились конфузом. И общество в целом, и само чиновничество, чья частная жизнь была пронизана гражданскими отношениями, давно научились гасить, да и просто игнорировать идущие сверху импульсы, а для организации масштабных репрессий не хватало ни решимости, ни соответствующего контингента исполнителей. Эпоха нивелировки "пролетарской" бюрократии осталась далеко позади, и чиновничество уже четверть века как перестало быть гомогенной массой. Каждое новое поколение чиновников по своему культурно-образовательному уровню и адаптационным способностям существенно отличалось от предыдущего. На это накладывалось столкновение различных ведомственных и местных интересов. А у кормила государства стояли люди, сформировавшиеся еще в сталинскую эпоху и, в силу слабого здоровья и преклонного возраста – предмета насмешек широких масс населения, – явно неадекватно представлявшие масштаб стоящих перед страной задач.

Необходимость обновления управленческой элиты СССР – причем не только в смысле омоложения, но и в смысле расширения социально-мировоззренческих горизонтов – была настолько назревшей, что предпринятые М.Горбачевым в этом направлении шаги вызвали горячее одобрение как среди населения в целом, так и среди широких масс бюрократии. Однако придание системе большей динамичности и открытости, а также раскрепощение общественной (= интеллигентской) инициативы, которые по замыслу должны были содействовать решению стоявших перед страной проблем, на деле лишь выявили глубину кризиса, в котором пребывала экономика страны, а также способствовали бурному росту контрэлиты, наконец-то получившей такие мощные инструменты самоорганизации, как независимые СМИ и возможность создания политических партий.

Будь советская бюрократия гомогенна, она, конечно же, смогла бы обуздать контрэлиту. Однако противоречия между различными ее группами оказались даже глубже, чем между нею и интеллигентской общественностью. Какая-то часть чиновничества, включая высшее руководство страны, в своем стремлении к переменам была вполне солидарна с контрэлитой, какая-то, напротив, требовала остановить "отход от принципов", однако подавляющее большинство, понимая, что изменений не избежать, но плохо представляя, в каком направлении идет развитие, просто плыла по течению (именно к этому большинству относился и сам М.Горбачев).

Критики тогдашних руководителей страны вполне правы, когда утверждают, что ни сам М.Горбачев, ни его соратники не имели четкого плана преобразований. Действительно, руководство государства, чувствуя себя бессильным перед все углубляющимся кризисом, более всего было озабочено тем, чтобы укрепить собственное положение. Для этого оно и шло на такие меры, которые в его понимании упрочили бы его позиции в глазах общественности. К числу этих мер относилось, в частности, проведение альтернативных выборов в органы законодательной власти. По замыслу руководителей КПСС, это обеспечило бы их власти легитимность не в специфически советском, а в общепризнанном понимании и тем самым обезопасило бы их от критики как слева, так и справа. Однако по вечному закону бюрократической жизни "хотели как лучше…", последствия этого шага для партийной элиты оказались поистине катастрофическими.

Уже на Съезде народных депутатов СССР, выборы в который проходили хоть и на альтернативной основе, но под достаточно бдительным контролем партийных органов, появилась парламентская оппозиция в лице Межрегиональной депутатской группы. С одной стороны, это, конечно, во многом решало проблему контрэлиты – получив доступ в органы представительной власти, она перестала быть таковой, превратившись в оппозиционную часть элиты. С другой стороны, сложившаяся за семь десятилетий система управления государством вообще не допускала возможности существования официальной оппозиции – она и самих-то выборов не допускала. Поддерживать видимость того, что черное есть белое, а народовластие – всевластие номенклатуры, возможно было только жесточайшим образом пресекая всякое инакомыслие. Допущение же "плюрализма мнений", тем более в органах власти, ставило под удар сами основы существующего строя – в частности, статью 6-ю Конституции СССР (о направляющей и руководящей роли КПСС в политической жизни общества). Поэтому, даже сохраняя контроль над подавляющей частью депутатского корпуса, руководство КПСС уже через полгода с небольшим после начала работы Съезда вынуждено было согласиться с требованиями оппозиции и хотя бы номинально отказаться от монополии партноменклатуры на политическую власть.

Еще хуже обстояло дело со второй волной выборов – в Советы республиканского и местного уровней. Здесь, во всяком случае в РСФСР (а еще раньше – в республиках Прибалтики), ситуация вообще вышла из-под контроля партийных органов, и основные рычаги управления перешли к оппозиции. В истории государства, а значит и в истории политической элиты, начался новый период.

3. Социальный облик политической элиты России 90-х гг.

Если до 1917 г. политическая элита страны формировалась по сословно-бюрократическому принципу (с допущением существования контрэлиты), а в годы советской власти – по бессословно-номенклатурному (исключавшему даже гипотетическую возможность появления какой бы то ни было оппозиции), то начиная с 1990 г. перед стремящимися к властным высотам открылся весь набор путей, имевшихся в арсенале развитых стран Запада. В политическую элиту стало возможно войти как через номенклатурную дверь, т.е. аппарат исполнительной власти, так и через парламент, в том числе и опираясь на поддержку политических партий.

В странах с развитыми гражданскими структурами первым, номенклатурным, способом формируется только бюрократическая элита (да и то речь идет об аппарате, а не о первых и вторых лицах государства – президенте, главе правительства, министрах). Парламент же и политические партии являются инструментом введения в элиту представителей всех прочих, кроме чиновничества, классов. В посттоталитарной России наблюдалась иная картина. Здесь в любом из избранных на альтернативной основе парламентов большинство депутатского корпуса составляли представители тех или иных слоев чиновничества , не говоря уже о том, что в борьбе за пост главы государства основными противостоящими друг другу силами всегда оказывались представители двух отрядов бюрократии – старого, партийно-советского, и нового, обуржуазившегося, образца. Да и многопартийность была по преимуществу интеллигентским феноменом только до августа 1991 г. Тогда в новые политические партии вступали или те, кто демонстративно порывал с КПСС, или те, кто никогда к ней отношения не имел. Подавляющее большинство чиновников ни к той, ни к другой категории не принадлежало и предпочитало сохранять членство в Компартии, а если кто и выходил из нее – то вовсе не для того, чтобы из-под контроля суперпартии перейти в подчинение к микропартии. После ухода же КПСС с политической арены на ее обломках возникла целая россыпь новых партий и движений, по численности на порядок превосходивших интеллигентские организации, которые к тому же под давлением неблагоприятных обстоятельств стали стремительно распадаться и ужиматься в размерах, а то и вовсе исчезали.

Доминирование представителей бюрократии в политической элите посттоталитарной России[7] было обусловлено как развитостью этого класса и наличием у него солидного "стартового капитала", так и недостаточной развитостью гражданских отношений в российском обществе. Значительная, если не подавляющая, часть отечественного чиновничества оказалась достаточно гибкой и адаптивной, чтобы приспособить к своей пользе такие институты, как свободные выборы и политические партии. С другой стороны, гражданские отношения в жизни подавляющего большинства населения страны охватывали только частную сферу. Что же касалось задач общественно-политического, государственного уровня, то здесь российские граждане в своей массе были абсолютно не готовы к проявлению самодеятельности и соглашались, чтобы их проблемы решали разнообразные начальники. Осложняющим фактором по сравнению с большинством стран Восточной Европы являлось также полное отсутствие в стране легального частного сектора, а следовательно, отсутствие у населения навыков договорных, гражданских, отношений в сфере экономики. В России и в целом в СССР полностью отсутствовал класс буржуазии, а значит, управление экономическими процессами было полностью отдано на откуп "хозчиновничеству", директорату. Углубление же кризиса и резкое снижение жизненного уровня еще больше усилило у основной части населения потребность в патроне-покровителе, который не отказал бы в милости и взял под крыло всех, кто не способен самостоятельно обустроить свою жизнь.

Впрочем, доминирование чиновничества в постсоветской элите отнюдь не означало его монополии. Кое-что перепадало и прочим классам – интеллигенции, люмпенам, буржуазии.

Интеллигенция какое-то время находилась в авангарде политических перемен. Ее представители заложили фундамент современной российской многопартийности. Они активно участвовали в выборах всех уровней, в разработке и инициировании экономических реформ. Именно интеллигенции общество обязано осознанием сути и глубины охватившего его кризиса, адекватным определением стоящих перед страной задач, а также началом их реального выполнения. Позже, однако, политическое влияние интеллигенции заметно снизилось, а сама она в значительной степени утратила целостность. Однако она по-прежнему определяет идеологический вектор политической борьбы, основные участники которой – различные отряды чиновничества – вынуждены считаться с ее мнением, а время от времени и искать ее поддержки.

Люмпенов, как уже говорилось, выносит на политическую поверхность, когда общество переживает переходный период. В одних случаях, когда старые государственные институты разрушаются, а новые им на смену так и не приходят (яркий пример – Чечня), они доминируют. Если же переход завершается более-менее благополучно, в ряды политической элиты просачивается лишь небольшое количество люмпенов – в основном через органы представительной власти. В России выход люмпенов на политическую сцену стал возможен только в конце 1993 г. и только благодаря избирательному закону, предусматривающему выборы половины депутатов Госдумы по пропорциональной системе. Тогда на выборах по партийным спискам наибольший успех сопутствовал откровенно люмпенской Либерально-демократической партии России. В дальнейшем, впрочем, ее парламентские успехи были не столь оглушительны, а в декабре 1999 г. она едва-едва преодолела 5%-ный барьер. Тем не менее, будучи представленными в Госдуме уже не один срок, люмпены по-прежнему оказывают определенное воздействие если не на содержание, то на стиль политической жизни страны.

Смена государственного строя породила в России и достаточно обширный слой люмпеноидов , бόльшую часть которого составили оставшиеся не у дел представители нижних звеньев партаппарата или специфических профессий, востребованных только тоталитарным государством (преподаватели истории КПСС и научного коммунизма, лекторы-пропагандисты и т.п.). Слава богу, Россия смогла избежать сколько-нибудь массового вхождения представителей этой группы в политическую элиту. Сфера их влияния – маргинальные организации леворадикального, сталинистского и национал-патриотического толка, ни одной из которых ни разу не удавалось преодолеть 5%-ный барьер. Дело ограничилось прохождением в парламент лишь отдельных их представителей – типа Н.Лысенко (НРПР) в первой Госдуме, В.Григорьева (РКРП) – во второй или О.Шеина (ОФТ) – в третьей.

Наконец, буржуазия – самый молодой класс современного российского общества и до сих пор не дозревший до сознательного отстаивания своих интересов на политическом уровне. На протяжении 90-х гг. этим занимались отчасти – обуржуазившееся чиновничество в лице "партии власти", но в основном – интеллигенция, обосновавшая неизбежность и необходимость для страны либеральных (= буржуазных) реформ и первой начавшая борьбу за их осуществление. Представители самой буржуазии на протяжении всего этого времени в политику приходили исключительно в личном качестве и своими усилиями укрепляли позиции какого угодно, только не собственного класса.

Любопытно сравнить приведенную выше классификацию с той, которую предлагает В.Рыжков. В современном "политическом классе" страны он выделяет следующие группы: 1) либералы – "молодые интеллектуалы", выступающие за переустройство российской государственности и экономики на западноевропейских или североамериканских принципах [Рыжков 1999: 150]; 2) "номенклатура" – "как старые номенклатурные работники, так и новые выдвиженцы", уже при коммунистах тяготившиеся "нелепостями системы, которая …сковывала их свободу, не давала возможности в полной мере проявить инициативу" [Рыжков 1999: 152]; 3) "старые левые" – "старая советская номенклатура третьего эшелона и маргинальные леваки" [Рыжков 1999: 153]; 4) "маргиналы, или пограничные группировки", олицетворяемые такими лидерами, как В.Жириновский и А.Лебедь [Рыжков 1999: 154]; 5) региональная элита [Рыжков 1999: 154]; 6) интеллектуальная элита [Рыжков 1999: 156]; 7) средства массовой информации [Рыжков 1999: 150]; 8) бизнес-элита, или "новые русские" [Рыжков 1999: 157].

Нетрудно заметить, что здесь механически соединены группы, выделяемые по разным признакам – идеологическому ("либералы", "старые левые"), социальному ("номенклатура", "маргиналы", "бизнес-элита"), территориальному ("региональная элита") и вообще непонятно какому (СМИ – вообще-то это скорее институт, нежели группа людей). Если перераспределить эти группы сообразуясь с одним критерием – в нашем случае, с социальным, то получится примерно та же схема, что приведена в настоящей статье. Либералов вместе с интеллектуальной элитой правомерно отнести к интеллигенции; "номенклатуру" вместе с номенклатурной частью "старых левых" и региональной элитой – к бюрократии; "маргиналов" и "маргинальных леваков" – к люмпенам и люмпеноидам; бизнес-элиту – к буржуазии. Наконец, среди работников средств массовой информации мы обнаружим как интеллигентов (журналисты, редакторы и др.), так и предпринимателей (если СМИ частные) или чиновников (если они государственные).

Некоторое смешение различных принципов классификации наблюдается и у М.Кодина. По его мнению, "центром кристаллизации новой российской политической элиты фактически являлась прежняя (и при этом, по нашему мнению, не самая подготовленная) партийно-хозяйственная номенклатура (по преимуществу ее второй и третий эшелоны)… Другим источником новой политической элиты стали …группы, связанные с негосударственным сектором экономики, и лидеры массового демократического движения конца 80-х – начала 90-х гг. …Точнее сказать, вторая группа была инкорпорирована в состав первой" [Кодин 1998]. В данном случае социальный классификационный признак ("прежняя партийно-хозяйственная номенклатура" и "группы, связанные с негосударственным сектором экономики", т.е. предприниматели) совмещается с признаком идеологическим ("лидеры массового демократического движения"). Однако если вместо "лидеров демдвижения" подставить "интеллигенцию", то получится уже знакомая тройка – бюрократия, буржуазия, интеллигенция. Что же касается отсутствия в этом перечне люмпенов, то это не в последнюю очередь объясняется тем, что М.Кодин, судя по словам об инкорпорации "номенклатурой" остальных групп, под политической элитой подразумевает исключительно элиту бюрократическую. Другими словами, он не берет в расчет не только партийных лидеров, но даже и парламентариев.

Отождествление политической элиты с правящей, а последней – с бюрократической свойственно и О.Мясникову, который так прямо и пишет: "Подлинная "социальная основа" всякой правящей элиты – бюрократия; это и есть ее "народ", заполняющий все поры власти" [Мясников 1993].

Более или менее последовательно по социальному признаку классифицирует политическую элиту России разве что А.Понеделков, выделяющий в ней две основные группы – "служак" (т.е. чиновников) и "выскочек" (т.е. выходцев из других классов). В целом же социальный облик российской политической элиты, с его точки зрения, таков: 1) "служаки" – "спринтеры" (те, кто сделал головокружительную карьеру, минуя целый ряд ступенек); 2) "служаки" – "стайеры" (те, кто на какое-то время оказался за бортом большой политики, но затем, благодаря своему опыту и профессионализму, вернулся); 3) "выскочки" – "директора"; 4) "выскочки" – "ученые"; 5) "выскочки" – "предприниматели"; 6) "выскочки" – "разночинцы" [Понеделков 1995]. Из этих групп первые три можно отнести к бюрократии (хотя, конечно же, деление чиновников на "спринтеров" и "стайеров" мало что говорит об их социальном статусе – так, к числу "стайеров" А.Понеделков отнес как В.Черномырдина и В.Геращенко, так и Г.Зюганова), четвертую – к интеллигенции, пятую – к буржуазии. Что касается шестой, то ее выделение вполне понятно (это те, кто, что называется, "из грязи да в князи"), однако осуществлено оно без должной аккуратности, если учесть, что автор отнес к этой группе как люмпена В.Жириновского, так и интеллигента В.Костикова и чиновника Н.Рябова [Понеделков 1995]. При этом следует оговорить, что, как и в абсолютном большинстве случаев, А.Понеделков ведет речь о социальном составе элиты, а не о представительстве в ней разных социальных классов.

Попробуем более подробно рассмотреть алгоритм поведения и траекторию развития каждой из описанных выше групп.

4. Бюрократия

Как уже отмечалось выше, изменение политической системы в нашей стране стало возможным благодаря существованию довольно массового слоя бюрократии, неудовлетворенного номенклатурным способом формирования политической элиты. В условиях сильно возросшей "внутривидовой" конкуренции отбор кадров для продвижения по служебной лестнице исключительно произволением вышестоящей инстанции оставлял за рамками этого процесса подавляющую массу чиновников, не имеющих нужных знакомств или родственных связей. Для этого слоя чиновничества свободные выборы были отнюдь не пугалом, а единственной возможностью пробиться наверх максимально быстро и без санкции начальства. К тому же и господствующие среди основной массы электората настроения благоприятствовали появлению такого типажа, как "фрондирующий чиновник". С одной стороны, население, на протяжении нескольких десятилетий пользовавшееся относительной свободой частной жизни, устало от навязчивой опеки со стороны власти, не способной обеспечить страну продуктами и потребительскими товарами, зато постоянно лезшей с запретами и указаниями относительно того, какую музыку слушать, какую одежду носить, какие книги читать и т.п. С другой стороны, доверить свою судьбу граждане страны желали бы такому лидеру, который, как патрон, освободил бы их, как клиентов, от забот о том, что не входит в круг их обыденных дел.

В составе Съезда народных депутатов РСФСР чиновники данного типа не только составили весьма значительную долю, но и фактически решили исход противостояния между интеллигенцией, прошедшей в парламент под флагом "ДемРоссии", и партноменклатурой, объединившейся в рамках фракции "Коммунисты России". Ни у одной из этих сил не хватало потенциала для того, чтобы повернуть развитие событий в свою сторону. Представители же "новой российской бюрократии" – пока еще не столько реальной, сколько потенциальной, – заключив в союз с демократической интеллигенцией, сумели взять в свои руки контроль над российским парламентом. Союз этот стал возможным потому, что в программе демократов не было ничего такого, с чем не могло бы согласиться "новое чиновничество", включая требования свободы предпринимательства и частной собственности (к тому же эти требования были тогда сформулированы еще в довольно расплывчатой форме, допускающей двоякое толкование). В перспективе частная собственность скорее открывала для весьма предприимчивых "новых чиновников" новые горизонты, нежели как-то угрожала их существованию.

Как считает В.Пастухов, применительно к концу перестройки вообще имеет смысл говорить о превращении обуржуазившейся еще в годы застоя номенклатуры в "номенклатурную буржуазию" [Пастухов 1993: 51]. Однако тут автор, как представляется, явно поспешил. Обуржуазивание бюрократии началось только с возникновением буржуазной собственности, т.е. не раньше конца 80-х гг. Превращение же "обуржуазившейся номенклатуры" в "номенклатурную буржуазию" если и имело место, то только как частный случай, подразумевающий уход чиновника с госслужбы в бизнес при сохранении наработанных связей и их активном использовании в коммерческой деятельности. Чиновник же, оставшийся на госслужбе, даже купаясь в деньгах от "побочного бизнеса", в предпринимателя превратиться не мог, поскольку источником его доходов являлись все же не способности бизнесмена, а связанная с его властным положением возможность принимать "индивидуальные решения". В юриспруденции такое "предпринимательство" называется коррупцией.

Кто в союзе "новой российской бюрократии" и интеллигенции являлся первой скрипкой, было ясно уже из того, что лидером этой коалиции стал не профессор консерватории, как в Литве, и не писатель-диссидент, как в Чехословакии, а бывший высокопоставленный партийный чиновник Борис Ельцин. Кроме того, именно он привлек на свою сторону значительную часть тех, кого партноменклатура считала естественными союзниками – представителей директората, руководителей крупных предприятий. В итоге противостояние "коммунистов" и "демократов" превратилось в противостояние партийной номенклатуры и "новой российской бюрократии", а основной формой политической борьбы стала не конкуренция партий, а "война суверенитетов". В конце концов и в решающем сражении в августе 1991 г. победу одержали не демократы вообще, как это представлялось на поверхностный взгляд, а в первую очередь российский президент и российский парламент, т.е. та же самая "новая российская бюрократия". Именно поэтому никаких "учредительных выборов", о которых говорили многочисленные иностранные советники [Ослунд 1996: 82,], быть не могло. Схватку ведь выиграли не партии, а российские власти – какой же резон им был переизбирать самих себя?

С устранением партноменклатуры центр тяжести политической борьбы переместился в среду самой российской бюрократии. Со стороны все выглядело как борьба сторонников и противников реформ, однако на деле речь шла о том, кому будет принадлежать власть, и именно это интересует чиновничество в первую очередь, а все остальное является лишь необязательным довеском. Главным же был вопрос о том, по какому пути пойдет развитие российской государственности: будет ли укрепляться президентская власть за счет парламента, или наоборот. И поскольку исполнительная власть была вынуждена осуществлять непопулярные экономические реформы, то власть законодательная вполне естественно оказалась в числе их противников. Это, в свою очередь, привело к тому, что Съезд народных депутатов РФ мало-помалу сделался центром притяжения для остатков партноменклатуры, нашедших себе прибежище в Советах регионального и местного уровня. И по мере развития конфликта между президентом и Съездом становилось все более очевидно, что парламент, большинство в котором составляют представители чиновничества, – очень странная, мягко говоря, вещь. Такие шаги, как принятие бюджета с 25%-ным дефицитом или объявление Севастополя российским городом, несомненно, войдут в историю как замечательный пример парламентской безответственности. Бюрократия, которой дали возможность вершить судьбу страны, не обязав при этом отвечать за свои действия, на глазах люмпенизировалась, сходясь в союзе с теми, с кем еще вчера побрезговала бы здороваться за руку. Это, в сущности, и предрешило исход противостояния, предоставив президенту возможность распустить в сентябре 1993 г. Съезд народных депутатов и объявить выборы в новый парламент. Сопротивление Верховного совета было тщетным – прежде всего потому, что он оказался не в состоянии контролировать действия своих политически неадекватных попутчиков – люмпенов и люмпеноидов. Последние своим стремлением поднять "восстание против антинародного режима" в конце концов перевели противостояние в область вооруженного столкновения, т.е. на то поле, где их противники были заведомо сильнее.

Воспользовавшись моментом, исполнительная власть закрепила свое доминирование в Конституции, в пожарном порядке разработанной и утвержденной всенародным референдумом, и надо признать, что новый порядок формирования системы государственной власти куда больше, чем прежний, соответствовал социальному облику сложившейся политической элиты. Поскольку единственная работоспособная форма организации чиновничества – это иерархическая вертикаль, то, согласно новому Основному закону, и центр тяжести властных полномочий приходился на исполнительную власть, которая формировалась фактически одним президентом. Представительной же власти оставлялись только косвенные рычаги – законотворчество, принятие бюджета, утверждение главы правительства, возможность вынесения вотума недоверия кабинету и т.п. В принципе, будь российский парламент буржуазным не только по форме, но и по содержанию, т.е. по составу, этих рычагов ему хватило бы за глаза, чтобы держать исполнительную власть в ежовых рукавицах. Буржуазия как класс неспособна воздействовать на власть иначе, кроме как методами косвенного принуждения, зато уж ими-то она владеет виртуозно. Недаром британский парламент вообще не нуждается ни в какой Конституции, для того чтобы осуществлять реальные властные полномочия.

Однако в том-то и дело, что все российские парламенты посттоталитарной эпохи были по своему составу преимущественно чиновничьими. Это касалось и Съезда народных депутатов РФ, и Госдум всех трех созывов. Так, в первой Госдуме выразителями интересов различных групп чиновничества являлись представители самых разных частей идейного спектра – КПРФ и АПР, с одной стороны, ПРЕС и отчасти "Выбор России", с другой, "Женщины России" и "Новая региональная политика", с третьей [Коргунюк 1999: 343]. Просто в одних случаях (ПРЕС и АПР) это было более очевидно, а в других (КПРФ или "Женщины России"*) – менее. В Госдуме второго созыва различные отряды бюрократии представляли как КПРФ со своими союзниками (АДГ и "Народовластие"), так и НДР с и "Российскими регионами" [Коргунюк 1999: 347], в Госдуме третьего созыва – КПРФ и АПДГ, а также "Единство", "Народный депутат", "Отечество – Вся Россия", "Регионы России" [Коргунюк 1999-2000]. В любом случае доля представителей бюрократии в российском парламенте всегда превышала две трети, т.е. составляла абсолютное большинство.

Чиновничество же плохо владеет косвенными рычагами, ему привычнее осуществлять прямое влияние. Будучи лишенным возможности непосредственно формировать государственную политику, оно фактически превратилось в нижестоящую инстанцию, регулярно вступающую в иерархический торг с инстанцией вышестоящей. Даже когда организованные в рамках КПРФ наследники партхозноменклатуры фактически контролировали нижнюю палату парламента, они продолжали вести себя по отношению к исполнительной власти как бюрократия второго ранга по отношению к бюрократии первого ранга. Просто, что бы там ни говорили коммунисты о необходимости парламентского контроля над исполнительной властью, на самом деле они не представляют другого способа управления страной, кроме существующего. Единственное, к чему они на самом деле стремились, это поменяться с правящим слоем чиновничества местами.

Излишне говорить, что и сам правящий слой бюрократии отнюдь не горел желанием попасть под парламентский контроль. В этом смысле более чем скромный успех на выборах в Госдуму первого созыва основных проправительственных объединений – "Выбора России" и ПРЕС – был ему даже на руку. Все-таки в "Выборе России" ведущие позиции занимали представители либеральной интеллигенции, и в случае его победы с ним неизбежно пришлось бы не только считаться, но и делиться властью. С преимущественно же чиновничьей Думой можно было договариваться и не имея в ней политического большинства – путем корпоративно-лоббистских сделок.

Да и сама организация правящего слоя бюрократии в этих условиях протекала не посредством партийных механизмов, а в форме создания "партии власти" – коалиции бюрократических кланов в центре и на местах. На выборах 1995 г. "партия власти" выступала уже без своего традиционного союзника – либеральной интеллигенции. У нее был собственный политический представитель – движение "Наш дом Россия", в которое поспешили записаться едва ли не все федеральные чиновники и руководители регионов. И пусть результаты НДР были не бог весть какими – 10 с небольшим процентов, позиций "партии власти" это не поколебало никак. На президентских выборах 1996 г. она наголову разгромила своего основного соперника – бюрократию партийно-советского образца. Разгромила потому, что "партия власти", в отличие от "народных патриотов", представляла чиновничество сегодняшнего, а не вчерашнего дня – то чиновничество, которое органично встроилось в новые реалии и не боялось открытой конкуренции, используя ее в своих интересах.

Впрочем, противостояние двух отрядов бюрократии не следует абсолютизировать. Верхушка КПРФ тоже проявила изрядную гибкость и нашла в существующей системе удобную нишу. Многие активисты и члены руководства Компартии, подобно представителям "партии власти", очень неплохо зарабатывали побочным бизнесом, а сама фракция КПРФ активно занималась лоббистской деятельностью в пользу определенных заинтересованных групп. Чего стоит хотя бы ее торговля с правительством по каждому бюджету. Так что борьба между двумя отрядами чиновничества никогда не велась на уничтожение, а представляла собой форму взаимовыгодного симбиоза.

Другое дело, что этот симбиоз очень дорого обходился стране. Его ценой был отказ от давно перезревших структурных реформ как в экономике, так и в социальной сфере. В результате экономическая политика, как и в годы застоя, сводилась к проеданию ресурсов, наращиванию внутреннего и внешнего долга, генерированию проблем с обслуживанием бюджетного дефицита. Чтобы хоть как-то исправить положение, правящий слой чиновничества был вынужден вновь и вновь допускать к кормилу власти "варягов" из числа менеджеров и интеллигентов. Так было в самом начале реформ, в конце 1991 г., так повторялось в 1993 и 1997 гг. Однако каждый раз, когда, решив ряд проблем пожарного свойства, "варяги" предпринимали попытки взяться за структурные реформы, они сталкивались с бешеным сопротивлением самых разных слоев бюрократии – как наследников партноменклатуры вкупе с директоратом и руководством АПК, так и "партии власти". И каждый раз "варягов", что называется, "съедали": Е.Гайдара в конце 1992 г., его же и Б.Федорова – в 1994 г., А.Чубайса и Б.Немцова – в 1997 г.

Решению стоящих перед страной проблем это, естественно, не способствовало, но вырваться из порочного круга не удавалось никак – в том числе и таким отчаянным рывком, какой предпринял в марте 1998 г. Б.Ельцин, когда отправил в отставку В.Черномырдина и поставил на его место "технократа" С.Кириенко. Тем самым он фактически разрушил выстраиваемую в течение многих лет централизованную "партию власти", а заодно и всю систему, основой которой служил симбиоз двух отрядов бюрократии. Если бы торможение реформ обусловливалось чисто техническими проблемами, тогда шаг Б.Ельцина был бы единственно правильным. Однако все упиралось в отсутствие у реформ социальной базы, а этого недостатка никакими волевыми решениями не исправишь. В итоге правительство, а за ним и исполнительная власть в целом, лишились единственной социальной опоры – "партии власти", зато восстановили против себя весь парламент, который не позволил принять ни одного закона из предложенного кабинетом антикризисного пакета и тем самым сделал неизбежным сначала августовский финансовый кризис, а затем и кризис политический.

Этот кризис завершился уходом на второй план президента и его администрации и формированием правительства, опиравшегося на поддержку думского большинства. Казалось, был совершен огромный шаг по пути расширения полномочий парламента. Однако чиновничья Госдума обнаружила полную неспособность управлять правительством. Ей было не только нечего предложить последнему – ни одна из фракций, не говоря уж о парламентском большинстве, не была готова даже взять ответственность за какие-либо шаги кабинета. Более того, парламент так по-настоящему и не почувствовал себя вышестоящей инстанцией. Этот статус как-то сам собой перешел от президента к правительству, и положение Госдумы в этих условиях стало довольно неопределенным. Раньше, при доминировании президента все было ясно, и можно было позволить себе смело обличать "антинародный режим". Теперь же было непонятно, куда метать стрелы и с кем торговаться. А ничего другого парламент, состоящий из чиновников, и не умел. В итоге, после того как экономическое положение в стране более или менее выправилось, президенту на удивление легко удалось лишить Госдуму столь яростно отстаиваемого ею ранее права формировать правительство. Создавалось даже впечатление, что парламентарии с облегчением вздохнули, когда ответственность за деятельность кабинета перешла обратно к президенту. В их положении вновь появилась определенность, и можно было вернуться к привычному занятию – бичеванию режима при одновременном закулисном торге с ним.

Между тем разрушенную в марте 1998 г. "партию власти" восстановить было не так-то просто. В конце 1998 – начале 1999 г. за это взялась региональная бюрократия. В преддверии предстоящих в конце 1999 г. парламентских выборов один за другим стали возникать т.н. "губернаторские" партии и блоки – "Отечество", "Голос России", "Вся Россия", между которыми шли как конкуренция, так и переговоры, завершившиеся созданием блока "Отечество – Вся Россия". Стержнем своей предвыборной агитации он сделал третирование президента и его окружения – как казалось стратегам ОВР, это надежно гарантировало поддержку основной части электората. Выяснилось, однако, что федеральный центр рано было списывать со счетов. Организованный при участии администрации президента избирательный блок "Медведь", опиравшийся на рейтинг нового премьер-министра В.Путина, оказался не просто конкурентоспособен – на выборах по партийным спискам он набрал чуть ли не вдвое больше голосов, чем ОВР (23,32% против 13,33%). Таким образом, федеральная бюрократия вновь "выиграла конкурс" на формирование "партии власти". Именно ее представитель – В.Путин – и стал единым кандидатом от обуржуазившегося чиновничества на президентских выборах 2000 г., триумфально эти выборы выиграв.

В настоящее время позиции обуржуазившейся бюрократии сильны как никогда. Она вновь сплочена в рамках "партии власти". В парламенте ее интересы выражают не только "Единство" и "Народный депутат" (84 + 62 = 146 мест), но и "Отечество – Вся Россия" и "Регионы России" (47+43), что само по себе составляет более половины депутатского корпуса. Кроме того, войдя в январе 2000 г. в соглашение с коммунистами, которым в результате достался пост спикера и председательские посты в 9 комитетах, администрация президента взяла на крючок КПРФ и ее союзницу АПДГ (88 + 42). В случае чего последних можно шантажировать угрозой лишения теплых мест. ЛДПР, получившая только 16 мандатов, тоже всегда к услугам Кремля. Наконец, по ряду вопросов "партия власти" имеет возможность договориться с либералами – Союзом правых сил и "Яблоком" (31 + 20)*. Все зависит от того, какие темы для "партии власти" будут в данный момент более актуальными: если речь зайдет о продолжении реформ – тогда органичнее договариваться с "правыми"; если об укреплении властной вертикали – тогда можно нажать на "левых".

Сейчас, судя по всему, федеральная исполнительная власть чувствует себя в силах наступать по обоим направлениям сразу. С одной стороны, она сформировала в правительстве достаточно мощный финансово-экономический блок, взявший на вооружение весьма либеральную программу. С другой стороны, внесенный президентом пакет законопроектов (о новом порядке формирования Совета Федерации, о возможности отзыва с должностей глав региональных администраций и местного самоуправления) явно направлен на ограничение полномочий региональной бюрократии в пользу бюрократии федеральной. Если удастся реализовать и то и другое, положение обуржуазившегося слоя бюрократии по сравнению с бюрократией партийно-советского образца укрепится настолько, что угрозы ей придется ожидать уже с другой стороны – а именно, со стороны буржуазии, которая рано или поздно перестанет мириться с тем, что ее политическими делами за нее занимается кто-то другой. Кроме того, сама власть ужесточением своей позиции в отношении предпринимателей, в том числе и "олигархов", как будто специально задалась целью заставить буржуазию сплотиться для защиты своих интересов и из "класса в себе" превратиться в "класс для себя". Впрочем, все это дело будущего, и сейчас такое развитие событий можно только предполагать.

Помимо упомянутых двух основных групп современного российского чиновничества – обуржуазившейся "партии власти" и наследников партноменклатуры, – следует сказать несколько слов еще об одной – хозяйственной бюрократии в лице директората и руководителей АПК.

"Колхозное лобби" – активный участник всех политических баталий 90-х годов. Оно было представлено и на Съездах народных депутатов РСФСР и РФ (фракция "Аграрный союз"), и в Госдумах всех трех созывов (первый созыв – фракция АПР, второй – Аграрная депутатская группа, третий – Аграрно-промышленная депутатская группа). Представители аграрного чиновничества присутствовали почти во всех правительствах, включая последнее. Как правило, потолок их политического влияния – пост вице-премьера по сельскому хозяйству. Однако в каждом бюджете аграриям удается пролоббировать выделение новых средств на поддержание колхозной системы. Причем поддержку им оказывают не только их постоянные союзники – коммунисты, но и все прочие представители чиновничества. Даже несмотря на ослабление "левых" в Госдуме третьего созыва, аграрное чиновничество остается достаточно влиятельным, чтобы не допустить законодательного разрешения свободной купли-продажи земли. Речь при этом, конечно же, ведется о "защите интересов крестьянства", но реально в сохранении ситуации, когда на убыточности сельского хозяйства делаются гигантские состояния, заинтересовано только руководство АПК. Ведь стань земля частной, посредничество сельхозчиновников между сельским хозяйством и государством станет лишним. Тем не менее аграриям каждый раз удается найти понимание у чиновничьего большинства Госдумы – ведь бюрократия распределяет не свои, а чужие деньги. И хотя смехотворность аргумента "землю скупят иностранцы и спекулянты" не очевидна разве что ребенку – более бездарного и ненадежного вложения средств, чем в земли сельскохозяйственного назначения, в России придумать невозможно, – тем не менее принцип корпоративной солидарности срабатывает каждый раз: сегодня лишат куска масла одну категории чиновников, значит завтра доберутся и до остальных.

"Директорское лобби" было особенно влиятельным в течение 1992 г., когда российский парламент еще не решался открыто выступать против реформ, а ограничивался "конструктивной" критикой. В то время, как писал А.Ослунд, "практически не существовало механизма, позволяющего уволить директора государственного предприятия. Они не чувствовали никакой угрозы своему положению, и их уверенность поддерживалась ощущением почти безграничной власти. Директора в полной мере пользовались свободой рыночной экономики и одновременно всеми преимуществами безответственности, присущей командной экономике. Они сталкивались с очень незначительными бюджетными ограничениями и твердо верили, что государство постепенно выплатит им столько, сколько они сочтут нужным. Они могли спокойно игнорировать все требования, предъявляемые как государством, так и рынком, не говоря уже о банках и собственных рабочих" [Ослунд 1996: 230]. Требования директоров к правительству Е.Гайдара были до наивности просты: государство не должно вмешиваться в дела предприятий и в коммерческие проекты их руководства, но обязано гарантировать их прибыльность, в том числе путем пополнения оборотных средств. Наивность эта, конечно же, граничила с наглостью, но встретила горячую поддержку со стороны тогдашнего парламентского большинства, а также ряда политических партий и движений. Результатом этого встречного движения явилось создание блока "Гражданский союз" – флагмана тогдашнего центризма, идейная платформа которого укладывалась в фразу "хорошо бы и на елку залезть, и руки не оцарапать" [Коргунюк 1999: 156]. Пиком влияния Гражданского союза явился декабрь 1992 г., когда на VII Съезде народных депутатов РФ в должности премьер-министра был утвержден В.Черномырдин. После этого, впрочем, политический вес ГС стал резко уменьшаться. По мере разрастания конфликта между президентом и парламентом все большая часть депутатского корпуса переходила на "непримиримо оппозиционные", а по сути – люмпенские позиции. Директорат же отнюдь не был заинтересован в возможности хоть малейшей реставрации прежних, доперестроечных, порядков. Кроме того, директорам предоставили неплохую возможность укрепить свое личное благосостояние путем участия в приватизации своих предприятий. Перед таким соблазном трудно было устоять. В итоге директорат отказался поддерживать Верховный совет в его конфронтации с президентом, а Гражданский союз распался.

На последующих выборах в Госдуму представителям директората, в отличие от аграриев, ни разу не удалось даже близко приблизиться к 5%-ному барьеру. На выборах 1993 г. блок "Гражданский союз во имя стабильности, справедливости и прогресса" получил около 2% голосов, а блок "Профсоюзы и промышленники России – Союз труда" на выборах 1995 г. и того меньше – 1,55%. Сказалось, видимо, все та же наивность этой группы хозчиновников, которые полагали, что рабочие их предприятий всерьез воспримут их заверения о единстве интересов директоров и работников. "На самом деле этого единства давно уже не было: в то время, как рабочие месяцами не получали зарплату, директора выписывали себе многомиллионные оклады" [Коргунюк 1999: 329]. В выборах 1999 г. представители директората принимали участие уже в составе "губернаторских блоков". В частности, Российский союз промышленников и предпринимателей и Российская объединенная промышленная партия – главные выразители интересов директората – вступили в качестве коллективных членов в лужковское "Отечество".

В этой связи хотелось бы остановиться на утверждении О.Мясникова о том, что, по сути, именно директорат в 70-80-е гг. являлся реально управляющей элитой советского общества – в отличие от партноменклатуры, которая, подобно английской королеве, только царствовала, но не правила. В августе же 1991 г., по его мнению, "была сметена старая, обветшавшая "крыша" в виде партийной элиты, но остались в относительной неприкосновенности "несущие конструкции" здания, т.е. хозяйственная элита" [Мясников 1993: 55]. Однако в том-то и дело, что такая точка зрения могла иметь под собой сколько-нибудь серьезную почву только в конце 1992 – начале 1993 г., когда директорат выглядел мощной социальной, а Гражданский союз – мощной политической силой. Развитие событий очень быстро продемонстрировало, что эти рыбы казались крупными только на тогдашнем безрыбье. Уже к концу 1993 г. по описанным выше причинам мало кто воспринимал директорат как серьезную социальную силу. А следовательно, и вопрос о том, кто реально правил страной в годы застоя – партаппарат или "хозяйственники" – отпал сам собою.

5. Интеллигенция

Роль интеллигенции в становлении новой политической системы в СССР и РФ трудно переоценить. Если те или иные слои бюрократии выступали основными действующими силами на политической сцене страны, то интеллигенция сыграла роль катализатора всех новых политических процессов. Именно она разработала круг идеологем, которыми оперировали все участники политической борьбы, именно она обосновала необходимость демократических и либеральных реформ, именно она явилась инициатором создания новых политических институтов и новых форм политического участия – независимых СМИ, политических партий, активного участия в выборах и т.п. Наконец, именно ее представители запустили в ноябре 1991 г. механизм экономических реформ – в условиях, когда самые прогрессивные чиновники как черт от ладана шарахались от самой мысли взять на себя ответственность за их начало. В конце концов, только у интеллигенции хватило альтруизма и готовности к самопожертвованию, чтобы в отсутствие буржуазии взвалить на свои плечи обязанности главного защитника интересов буржуазного развития страны. Обуржуазившаяся бюрократия предпочитала снимать с этого процесса сливки – жертвовать чем бы то ни было в ее расчеты отнюдь не входило.

При этом у интеллигенции явно не хватало сил на самостоятельную роль в политическом процессе. Ей постоянно приходилось выбирать – поддержать ли одну из фракций бюрократии (наиболее близкую по взглядам и интересам) или умыть руки и отойти в сторону со словами: чума на оба ваши дома. Вечная необходимость такого выбора разделила интеллигенцию на две примерно равные части. Первая исходила из того, что для компенсации слабости социальной базы реформ не стоит пренебрегать союзом ни с кем, кто способен помочь еще хотя бы на шаг продвинуть страну вперед – независимо от того, какие интересы преследует потенциальный союзник – пусть даже самые корыстные. Вторая полагала, что главное – это правильная программа, для сохранения которой в чистоте ни в коем случае нельзя идти ни на какие компромиссы (предполагалось, видимо, что в дальнейшем программа сама преодолеет сопротивление своих противников, сама обеспечит себе поддержку, а в довершение всего еще и сама себя выполнит).

С социальной точки зрения наиболее подходящим определением первого из этих подходов будет "буржуазный". Его приверженцы явно исходят из примата дела над словом, практики над теорией, компромисса над ригоризмом. Этот подход требует постоянно договариваться, постоянно искать точки соприкосновения со всеми, кто может оказаться хотя бы временным попутчиком. По сути, если необходимо достигнуть поставленной цели на практике, а не только в теории, другого пути нет.

Второй подход, на первый взгляд, – квинтэссенция идеократизма, а следовательно, явный атрибут интеллигентского отношения к вещам. Однако если приглядеться внимательнее, в нем можно обнаружить отчетливый налет волюнтаризма. Этот подход требует, чтобы жизнь соответствовала идее, а не наоборот. Мир как бы изначально в долгу перед носителем идеи, который знает, как должно быть, а как не должно. В этом уже немало от люмпенского взгляда на мир. Тот, кто придерживается этого подхода, уже как бы не признает своей ответственности за состояние собственных дел, за результаты своего действия или бездействия. В его глазах ответственность лежит на ком угодно, только не на нем самом.

Различие подходов порождало и разную политическую тактику. Сторонники первого направления – "Выбор России", а затем ДВР, "Правое дело", Союз правых сил – всегда шли на союз с "партией власти", когда считали, что это может пойти на пользу делу реформ. Причем делали они это прекрасно зная, что в результате этого союза им скорее всего достанутся синяки и шишки, тогда как пироги и пышки уйдут партнерам по коалиции. Кроме того, "буржуазные" интеллигенты всегда были готовы протянуть руку своим коллегам по политическому спектру, хотя те вели себя по отношению к ним не всегда добросовестно и при случае не упускали возможности побольнее лягнуть.

Приверженцы второго подхода – представители "Яблока", – напротив, отвергали возможность союза не только с "партией власти", но и с ближайшими соседями по политическому спектру, которым от них доставалось порой еще больше, чем идейным оппонентам. В сущности, люмпенский налет чувствовался не только в политическом поведении, но и в организационном устройстве "Яблока", более подходящем не столько интеллигентскому образованию, сколько типично люмпенской – вождистской, сектантской – организации. В этом плане "Яблоко" весьма походило на ЛДПР В.Жириновского или РНРП А.Лебедя. В частности, из него с таким же точно треском, как и из ЛДПР и РНРП, вылетали все, кого угораздило поссориться с вождем или его окружением. Политическое лицо "Яблока" определялось фактически одним человеком. Соревнуясь с "народными патриотами" в том, кто сильнее лягнет "гайдаро-чубайсовские реформы", "яблочники" одновременно проявляли удивительную терпимость к тем, кто вообще-то должен был числиться в их непримиримых противниках, – например, к Ю.Лужкову или С.Степашину. Другими словами, "Яблоко" объективно демонстрировало, что его ригоризм весь замешан на конъюнктуре, и оно просто пытается употребить себе на пользу разочарование населения в реформах.

На парламентских выборах 1993 г. преимущество было еще за представителями первого подхода, получившими в рамках блока "Выбор России" вдвое больше голосов, чем "Яблоко" (15,38% против 7,83%). На этих выборах "буржуазная" интеллигенция по традиции выступала в блоке с "буржуазным" же слоем бюрократии. Однако буквально наутро после выборов правящее чиновничество, разочаровавшись в перспективах сотрудничества с либеральной интеллигенцией, стало потихонечку от нее отмежевываться. Избавившись от либералов в правительстве и фактически свернув реформы, правящая бюрократия начала организовывать собственные силы путем создания "партии власти". Окончательный раскол между былыми союзниками произошел в декабре 1994 г. с началом первой чеченской кампании. После того, как либералы-интеллигенты во главе с Е.Гайдаром выступили категорически против ввода в Чечню федеральных войск, фракцию "Выбор России" покинули все те, кто пришел туда как в будущую правящую партию, – а таких оказалось лишь немногим менее половины.

На парламентские выборы 1995 г. правящий отряд чиновничества вывел уже собственное объединение – движение "Наш дом – Россия". Их же союзники-интеллигенты, на которых общественное мнение возложило основную вину за высокую цену так и не доведенных до конца реформ, потерпели сокрушительное поражение. Созданный ими блок "Демократический выбор России – Объединенные демократы", не преодолел 5%-ного барьера, остановившись на отметке 3,86%. Напротив, "Яблоко" не только сохранило прежние позиции (6,89%), но, благодаря мультипликативному эффекту, даже несколько упрочило их, получив в Госдуме второго созыва 46 мест (против 27 в первой).

Казалось бы, ход событий подтвердил правоту второго подхода перед первым. Однако выборы 1999 г. вновь изменили соотношение сил. На этот раз "Яблоко" с трудом преодолело 5%-ный барьер, в то время как его коллеги-конкуренты из Союза правых сил – своего рода наследника ДВР-ОД – набрали чуть ли не в полтора раза больше голосов (8,52% против 5,93%). Во многом это объяснялось тем, что "буржуазные" интеллигенты, в отличие от 1995 г., когда под либеральными лозунгами выступило около десятка разрозненных объединений, на этот раз консолидировали свои силы. Однако присутствовал здесь еще один момент, игнорировать который неправомерно.

Ахиллесовой пятой либеральной интеллигенции всегда было то, что, защищая интересы буржуазного развития страны, она могла делать это только на макроуровне, сопротивление же реформам оказывалось на всех уровнях – сверху донизу. На микроуровне произволу бюрократии могла противостоять только буржуазия, и если она предпочитала вместо этого откупаться взятками или уходить в "тень", то интеллигенция здесь ничего поделать не могла. Чтобы придать реформам второе дыхание, либералам-интеллигентам как воздух был необходим союз с классом предпринимателей. Опора на "средний класс", как эвфемистически именовалась буржуазия, с самого начала была общим местом в программах всех либеральных организаций, однако до какого-то подобия реального союза дело дошло только на выборах 1999 г.

Если до этого все либеральные организации представляли собой преимущественно интеллигентские образования – иногда с легким оттенком буржуазности (ДВР или созданная в декабре 1998 г. коалиция "Правое дело"), то Союз правых сил уже можно было охарактеризовать как союз буржуазной интеллигенции с интеллигентной буржуазией. В его предвыборной агитации преобладала пропаганда чисто буржуазных ценностей – свобода, собственность, порядок, ответственность, ставка на собственные силы и т.п.

Относительный успех Союза правых сил на выборах показал, что либералы наконец-то нашли своего избирателя – которым, судя по всему, оказался буржуа, или, если угодно, буржуазный обыватель (таковых в современной России пока еще не очень много – по сравнению с обывателями-служащими и т.п.). Напротив, неудача "Яблока" свидетельствовала о провале расчетов на люмпенизацию либерального избирателя. Как выяснилось, люмпенизация и либерализм – вещи, плохо друг с другом сочетающиеся. А самое главное – сама жизнь продемонстрировала, что либеральный электорат может прирастать только теми, кто не проиграл, а наоборот, выиграл от реформ, причем выиграл благодаря ставке на собственные силы, а не надежде на патерналистскую опеку государства и доброго дядю-чиновника. (Одна из листовок СПС начиналась так: "Если ты ничего не получил от реформ, можешь дальше не читать".)

Осознание этого факта заставило "Яблоко" изменить свою принципиальную линию и пойти на союз со вчерашними конкурентами из ДВР-СПС. Было, в частности, подписано соглашение о выступлении на будущих парламентских выборах единым избирательным списком. И это при том, что Союз правых сил продолжил эволюцию в сторону дальнейшего обуржуазивания. Это выразилось как в поддержке на президентских выборах В.Путина, вполне устроившего основную часть предпринимателей, так и в выходе из СПС ряда маргинальных интеллигентских образований типа движения "ДемРоссия", "Свободных демократов России", Крестьянской партии России и пр.

Собственно говоря, после создания нормальной буржуазной партии политическую миссию интеллигенции, скорее всего, можно будет считать выполненной. Ни в одной стране Запада интеллигенция не играет в политике самостоятельной роли, достаточно равномерно рассредоточиваясь между основными политическими силами. Разумеется, в том или ином случае ее роль может быть более очевидной или менее, но сути это не меняет. Так, подход Демократической партии США к социальным проблемам выглядит несколько более гуманитарным, а следовательно и интеллигентским, чем у их соперников-республиканцев. Но обе партии при этом остаются буржуазными. (Может быть, то, что американские политологи в своем большинстве отрицают существование социальных классов, предпочитая вести речь о более или менее крупных группах и стратах, как раз и объясняется тем, что политическая элита США, будучи полностью буржуазной, принимает свое состояние за "естественное", т.е. единственно возможное.) Самостоятельная же роль российской интеллигенции не в последнюю очередь обусловлена тем, что она замещала и во многом продолжает замещать на политической сцене буржуазию. Как только последняя займется политикой всерьез, собственное влияние интеллигенции, в силу ее относительной малочисленности, станет незначительным. А время, когда интеллигенция будет составлять такую же часть населения, как и буржуазия, судя по всему, придет еще не скоро. Во всяком случае, в сколько-нибудь обозримой исторической перспективе ничего похожего не видно.

Конечно, было бы неправильно утверждать, что вся российская интеллигенция разделяет либеральные взгляды. Разумеется, нет. Разумеется, среди российских интеллигентов есть представители всех идейно-политических течений. Но в данном случае речь идет, во-первых, о представленности интеллигенции в политической элите, а во-вторых, о выполнении политиками-интеллигентами представительских функций, а не просто об их причастности к принятию политических решений.

Например, социалистическое и социал-демократическое движение в современной России также имеет социальной базой интеллигенцию. Однако в силу маргинальности этих течений сколько-нибудь заметного их участия в политической жизни не просматривается. Социалистов и социал-демократов фактически нет даже в парламенте – что уж говорить об исполнительной власти. В то же время либералы из "Демвыбора России", даже не сумев преодолеть 5%-ный барьер на выборах 1995 г., тем не менее провели нескольких представителей в Госдуму второго созыва, а в правительстве и администрации президента их влияние было даже более весомым по сравнению с их влиянием в парламенте.

С другой стороны, при любой политической партии есть своя, партийная, интеллигенция, отвечающая, в частности, за выработку партийной идеологии, а заодно стратегии и тактики. Иногда интеллигентам удается даже занять не самое последнее место в партийной иерархии. Однако, во-первых, в неинтеллигентской организации им всегда будет отведена роль идеологической обслуги, а следовательно, они никогда не выбьются в число "партийных бонз", а во-вторых, ни в самом объединении, ни в его парламентской фракции они никогда не будут выполнять функции представителей своего класса.

Показательным примером в этом плане является руководитель движения "Духовное наследие" Алексей Подберезкин. Начиная с 1995 г. он пользовался значительным влиянием на лидера КПРФ Г.Зюганова, был одним из разработчиков новой идеологии Компартии, по списку КПРФ прошел в Госдуму второго созыва. Однако в целом для руководства Коммунистической партии, не говоря уже о широких партийных массах, он всегда был чужаком, своего рода "буржуазным спецом", а для очень многих – даже "вредителем". В итоге он был отторгнут коммунистами-зюгановцами как инородное тело. В самостоятельном же качестве он и его движение на парламентских выборах 1999 г. и на президентских 2000 г. набрали меньше голосов, чем номинально состоит членов в "Духовном наследии". Причиной тому – отсутствие влияния в каком угодно классе, включая тот, к которому принадлежит и он сам, – интеллигенцию.

Причем А.Подберезкин и его "Духовное наследие" – это еще весьма приличный вариант предложения интеллигентами идеологических услуг другими классам. Во всяком случае ДН никогда не заигрывало с откровенными люмпенами, чего нельзя сказать о его коллегах по государственническому, социал-патриотическому лагерю – Российском общенародном союзе или Конгрессе русских общин. Эти организации, будучи созданными интеллигентами, основательно перепачкались в весьма сомнительных связях, не гнушаясь общением с теми, кому не то что интеллигент, но и приличный чиновник никогда не подаст руки.

6. Люмпены и люмпеноиды

Как уже говорилось, главное различие между люмпенами и люмпеноидами состоит в том, что первые изначально лишены прочных социальных корней и промышляют везде, где чуют легкую наживу, а вторые некогда имели свою социальную нишу, но за ее упразднением остались не у дел и, желая повернуть колесо истории назад, ведут себя точно так же, как люмпены. Следствием этого является то, что люмпены идеологически всеядны, а люмпеноиды достаточно идеократичны, поскольку привязаны к мировоззрению той группы, к которой принадлежали ранее.

На практике, однако, иногда довольно трудно четко развести люмпенов и люмпеноидов. Например, националистически настроенная "почвенная" интеллигенция 70-80-х гг., в штыки встретившая перестройку и демократизацию, а затем и новый политический строй, несомненно, люмпеноидна. Она на протяжении десятилетий была властительницей дум, и тут выяснилось, что у нового поколения совсем другие идеалы и запросы. Агрессивность "патриотической интеллигенции" по отношению к "либеральным веяниям" явно имеет источником ностальгию по былому статусу.

Все понятно и с радикальными неосталинистами из "левых" компартий. Всю жизнь они возглавляли заводские парткомы, громили "буржуазных ревизионистов" и учили тому, чему "учит партия", и вдруг в один прекрасный день все, что составляло смысл их жизни, рухнуло.

Сложнее обстоит дело с такими представителями национал-патриотического движения, как сторонники "Памяти" Д.Васильева, Национально-республиканской партии России Н.Лысенко, "Русского национального единства" А.Баркашова и пр. Они-то никакого статуса не утрачивали, поскольку никогда его не имели. Тем не менее их трудно заподозрить в недостаточной приверженности проповедуемым взглядам. Более того, нет никакого сомнения, что они свято верят в тот бред, который несут. Дело, видимо, в том, что некоторым людям для того, чтобы чувствовать себя обокраденными, не обязательно быть действительно обворованными. Достаточно быть уверенным, что нечто тебе предназначалось, но злые люди увели это у тебя из-под носа. В конце концов, тот "золотой век", который стремятся вернуть все люмпеноиды, в реальности никогда не имел места, что, однако, никак не снижает накала их страстей.

С облегчением можно констатировать, что от сколько-нибудь заметного проникновения люмпеноидов в политическую элиту Россию уберегло (чего нельзя сказать о некоторых других бывших республиках СССР). Только считанные единицы из представителей многочисленных национал-патриотических, радикально-коммунистических, леворадикальных партий и движений смогли попасть в парламент. Совсем уж диковина – люмпеноид в исполнительной власти (одно из редких исключений – бывший руководитель Госкомпечати Борис Миронов, после своего увольнения в сентябре 1994 г. основавший радикально-националистическую Русскую патриотическую партию).

Меньше повезло с люмпенами. Ведь чтобы представлять свой класс в политической элите, им в общем-то не надо делать ровным счетом ничего – достаточно только всеми правдами и неправдами пробраться туда. Люмпен люмпену – вообще не брат, не сват и никакой не представитель. Просто одним своим присутствием в органах власти они резко вульгаризуют стиль политической жизни – навязывая оппонентам свою манеру ведения дискуссии, вынося на общее обсуждение темы, которые в приличном обществе и упоминать-то считается неприличным. От проникновения в политическую элиту таких деятелей Россия уберечься не смогла.

В некоторой степени в этом "виновен" избирательный закон, благодаря которому по партийным спискам в Госдуму смогла пройти такая организация, как ЛДПР, чьи успехи в одномандатных округах всегда были более чем скромными (на последних выборах – вообще ни одного одномандатника). Однако главную роль сыграла общая неразвитость в России партийной системы, вернее отсутствие таковой. Неустойчивость партийных образований, перетекание активистов из одной организации в другую привели к появлению целого слоя "профессиональных партийцев", которым все равно, под каким флагом служить, лишь бы это было выгодно. По отношению к ним часто употребляется выражение "политические предприниматели" (см., например, [Голосов 1999: 120-121]), однако, на наш взгляд, определение "предприниматели" с тою же степенью уместности можно отнести, скажем, к Остапу Бендеру с его четырьмястами способами относительно честного отъема чужих денег. Куда точнее здесь термин "джентльмены удачи". Конечно же, в относительно респектабельных организациях "профессиональные партийцы" и ведут себя относительно респектабельно, но в том-то и дело, что это следствие не внутренней культуры, а внешних обстоятельств. Представители ЛДПР на светских раутах в рукав, конечно, не сморкаются, отлично сознавая, что их "не так поймут", однако в обстановке вседозволенности, которая почему-то очень часто возникает в зале пленарных заседаний Госдумы, никакой внутренний тормоз не мешает им таскать за волосы женщин и плескать водой в оппонентов.

Причины появления на политической сцене России такой партии, как ЛДПР понять, в общем-то, несложно. Ее электорат для краткости можно обозначить как "отсидевшая Россия". Для этой части общества характерно восприятие мира через призму тюремных понятий, когда человек человеку волк, когда выживает сильнейший, а для того, чтобы выжить, нужно примкнуть к какой-нибудь стае и надеяться, что ее вожак окажется самым сильным. Вряд ли "отсидевшая Россия" исчезнет из политики даже после того, как в стране улучшится экономическая ситуация и будет решено большинство социальных проблем. В конце концов, в такой относительно благополучной стране, как Франция, близкий ЛДПР по духу Национальный фронт держится в парламенте уже несколько десятилетий.

Более интересный случай представляет собой Российская народно-республиканская партия. Правда, ее лидера А.Лебедя трудно отнести к числу классических люмпенов. При всех своих сумбурных метаниях от одних идеологем к другим, при всей царящей в его голове мешанине он все-таки не принадлежит к тому типу людей, которые полностью лишены социальных корней. В том, что верность корпоративному, военному братству занимает в душе А.Лебедя не последнее место, сомневаться не приходится. То же самое касается и значительной части членов его партии – также отставных военных. Другое дело, что за пределами своей корпорации, выходить за которые им приходится ежедневно и ежечасно, у этого сорта людей прочных привязанностей нет, а значит нет и чувства ответственности. Об этом, в частности, говорит и стиль партийного руководства а ля Лебедь. За недолгое время существования (с марта 1997 г.) партию покинула масса активистов, которых руководство РНРП, использовав, выставило за дверь за ненадобностью. Впрочем, подавляющее большинство "выставленных" – это те же самые "профессиональные партийцы", для которых подобный исход своего рода профессиональный риск.

Существенным отличием РНРП от ЛДПР явилось то, что А.Лебедю удалось застолбить более богатую делянку на политическом поле, нежели Жириновскому (неизвестно, правда, надолго ли). В 1998 г. он был избран губернатором Красноярского края и, следовательно, вошел в состав региональной элиты. После этого он в значительной степени утратил интерес к своей партии. Во всяком случае в выборах 1999 г. РНРП участия не принимала. Впрочем, причина этого может быть и прозаичнее – просто никто не посчитал нужным давать А.Лебедю денег на саморекламу, по опыту зная, что ждать от него благодарности – дело гиблое. Превратить же свою партию, подобно Жириновскому, в прибыльное коммерческое предприятие лидер РНРП не смог или не посчитал нужным. А скорее всего и то и другое.

7. Буржуазия

Буржуазия – самый юный, но зато и наиболее динамично развивающийся класс современного российского общества. Вплоть до конца 80-х гг. в стране в принципе не существовало легального предпринимательства, и данный род занятий проходил в Уголовном кодексе по статье "спекуляция". Так что классу предпринимателей пришлось расти буквально с нуля. Вначале он вообще состоял из люмпенов, пришедших в "кооперацию", чтобы "урвать и удрать", и комсомольских чиновников, перепродававших по рыночным ценам дефицит, доставшийся им по заниженным государственным расценкам. Отсюда – до сих пор сохраняющийся высокий уровень криминализованности и коррумпированности российского бизнеса, теневой характер значительной его части.

Только к середине 90-х гг. буржуазия сделалась сколько-нибудь массовым социальным слоем, который принято несколько стыдливо именовать "средним классом". Под последним в литературе обычно имеется в виду достаточно сложная конструкция – "совокупность сегментов различных социальных слоев и классов" [Автономов 2000]. Критериями для отнесения тех или иных людей к среднему классу обычно служит уровень достатка и образования [Воейков 2000]. Однако когда о среднем классе говорят как об основе гражданского общества, речь, несомненно, идет прежде всего о предпринимателях и менеджерах*. Действительно, когда же это чиновник среднего достатка и среднего уровня образования являлся адептом гражданского общества? Гарантией его благополучия всегда было определенное положение в государственном аппарате. Еще меньше смысла искать опору гражданского общества в люмпенах среднего достатка и среднего уровня образования. (Что касается интеллигенции, то образовательный уровень ее представителей по определению гораздо выше среднего.)

Однако, даже сформировавшись, буржуазия еще долгое время обречена была существовать как "класс в себе", а не "класс для себя". Ее представители не видели нужды объединяться даже для защиты корпоративных интересов, не говоря уже об участии в политике. Объяснялось это целым комплексом причин. Кроме социальной инфантильности, к их числу следует отнести также наличие широких возможностей для экстенсивного роста и для теневой деятельности. К чему обсуждать налоговые ставки, когда можно вообще не платить налогов? Зачем пытаться обуздать коррумпированного чиновника, когда его продажность можно использовать для расширения своего дела?

Те представители бизнеса, которые все-таки шли в политику, отнюдь не ставили перед собой задачу выступать в качестве представителей своего класса, имея гораздо более приземленные цели. Среди "бизнес-политиков" можно упомянуть люмпен-предпринимателей, устремившихся в политику на гребне волны, поднятой ЛДПР (хотя они-то ничем особенным себя не проявили, да и вообще их более привлекало получение депутатской неприкосновенности, нежели возможность для лоббирования), но прежде всего это, конечно, т.н. "олигархи". О первых Маркс сказал, что ради трехсот процентов прибыли они пойдут на любое преступление, о вторых – что они "относятся к установлениям своего режима, как еврей к закону: обходят их, поскольку это удается в каждом отдельном случае, но хотят, чтобы все другие их соблюдали" [Маркс 1955]. Так или иначе, но интересов буржуазии в целом ни первые, ни вторые представлять не могли. Люмпен-предприниматели – в силу своей люмпенской природы, не признающей ничего, кроме собственной выгоды, "олигархи" – потому, что их бизнес являлся всего лишь обратной стороной "домашнего" бизнеса представителей обуржуазившегося слоя бюрократии. Прибылью "олигархи" обязаны были не эффективности своей предпринимательской деятельности, а личным "отводным каналам" от бюджетных финансовых потоков. Их прибыль одновременно являлась убытком для государства, а сама ее возможность объяснялась близостью к тем или иным чиновникам, обладающим правом принимать "индивидуальные решения". Так что подавляющее большинство "олигархов" общероссийского и регионального масштаба правильнее было бы отнести к числу представителей "партии власти", чьи интересы они, собственно, и обслуживали.

Вульгаризация марксизмом сути предпринимательской деятельности проистекала из отождествления буржуа с люмпеном. На самом деле объединение предпринимателей в целях защиты корпоративных интересов требует от каждого из них известного ограничения личного меркантильного интереса. Участие же в политике означает ограничение интереса корпоративного ради приобретения поддержки остальных слоев и классов. Так что защита собственных политических интересов требует от буржуазии высокого уровня социальной зрелости, которой у нее в России 90-х гг. взяться было вроде бы неоткуда. Однако об этом, похоже, само того не желая, позаботилось российское чиновничество. Уже в 1997-98 гг. по целому ряду регионов прошла волна забастовок и демонстраций предпринимателей, протестовавших против произвола местного начальства и взвинчивания размеров всевозможных поборов. Августовский финансовый кризис 1998 г. стал для буржуазии еще одним напоминанием о том, что можно сколько угодно называть политику пустой говорильней, не имеющей лично к тебе никакого отношения, но рано или поздно эта "говорильня" залезет к тебе в карман и за считанные дни обесценит в несколько раз твои сбережения. Формирование правительства Е.Примакова и оживление широких кругов регионального начальства, принявшегося рассуждать о необходимости отказа от "монетаристских догм", также встревожило наиболее образованную часть буржуазии (а удельный вес людей с высшим образованием и даже учеными степенями в российском бизнесе весьма высок).

Так или иначе, но к началу парламентской кампании 1999 г. значительная часть российской буржуазии начала осознавать, что игнорирование политики вряд ли пойдет ей на пользу. Немалая часть предпринимателей, правда, сочла наилучшим видом политических инвестиций поддержку партий федерального и регионального начальства, но наиболее образованная, а следовательно и наиболее зрелая, часть бизнес-класса поняла, что в политической области, как и в деловой жизни, доверять можно в лучшем случае адвокату, но никогда – чиновнику. В роли такого адвоката она выбрала Союз правых сил, деловую репутацию которого сочла наиболее заслуживающей доверие. Тем самым впервые в истории постсоветской России был осуществлен предвыборный союз интеллигентной буржуазии с буржуазной интеллигенции. И есть все основания полагать, что в дальнейшем этот союз послужит основой для формирования собственно буржуазной партии.

Перспективы превращения предпринимателей в ведущий класс российского общества, в том числе и в области формирования политической элиты, связаны в первую очередь с тем, насколько быстро будет идти самоорганизация буржуазии и ее освобождение от опеки центрального, регионального и местного начальства, т.е. с тем, насколько быстро она будет превращаться из "класса в себе" в "класс для себя". Похоже, российские правоохранительные органы топорным нажимом на крупный бизнес решили всерьез посодействовать ускорению этого процесса. Видимо, одним из пунктов в планах их работы стоит консолидация российской бизнес-элиты. Впрочем, даже нормальное упорядочивание государством своей работы по сбору налогов, ужесточение налоговой дисциплины и т.п. само по себе может неплохо простимулировать интерес предпринимателей к принципам функционирования государственного механизма, вопросам парламентского контроля над деятельностью исполнительной власти, а также порядка расходования бюджетных средств и к прочим подобным "мелочам".

Резюме

Итак, возвращаясь к поднятой в начале статьи теме соотношения классового подхода и теории элит, сформулируем несколько выводов.

Политическая элита – это особая социальная группа, так же как и любая другая профессиональная группа. Вместе с тем никаких особых оснований считать ее отдельным классом нет. Напротив, она сама подразделяется на классы. Ее внутренняя стратификация, конечно же, отличается от стратификации общества в целом, но частично ее и воспроизводит. Просто политическая элита формируется из представителей не всех социальных классов, а только тех из них, которые можно отнести к числу политически активных – это люмпены и люмпеноиды, чиновничество, буржуазия, интеллигенция. Между этими классами, которые в чистом, не замутненном родовыми и сословными пережитками виде сформировались только в новейшее время, существует своего рода иерархия, критерием для которой служит уровень социальности.

Преобладание представителей того или иного класса в элите зависит от того, какой тип отношений господствует в обществе в целом. Если внутри общества разрываются связи и оно распадается на мелкие, конфликтующие друг с другом группы, на первый план выходят люмпены. Если в обществе господствуют патронально-клиентельные отношения, то политическую элиту будет формировать бюрократия. Если в обществе доминируют гражданские отношения, то ведущим классом политической элиты станет буржуазия. Наконец, когда отношения между людьми будут лишены низменного материального интереса и преобразятся в узы бескорыстного братства, тогда, вероятно, политическая элита сделается сплошь интеллигентской. Но это уже из области фантазий.

Что касается конкретной российской ситуации, то в настоящее время в нашем обществе имеет место смешение патронально-клиентельных и гражданских связей. Причем в частной сфере россияне ведут себя вполне как граждане, а в общественной области еще отдают предпочтение патронально-клиентельным отношениям, в основном лишенным личностного характера (т.е. связка "патрон-клиент" больше характеризует взаимоотношения классов, нежели отдельных людей). Это обусловливает и социальный состав современной российской политической элиты. В основном это представители двух отрядов бюрократии – старого, партийно-советского образца и нового, обуржуазившегося. Причем преимущество на протяжении всего прошедшего десятилетия остается на стороне второго, который в последний год заметно усилил свои позиции. Существенную роль в становлении новой политической элиты сыграла и интеллигенция, которая фактически заменила отсутствовавший в стране класс буржуазии. Ее влияние было особенно велико в конце 80 – начале 90-х гг., после чего существенно снизилось, поскольку именно на интеллигенцию общественное сознание возложило ответственность за высокую цену так и не доведенных до логического конца реформ. В настоящее же время происходит постепенная замена интеллигенции на посту защитников буржуазных интересов представителями самой буржуазии. Процесс этот только начался, но, судя по всему, постепенно набирает обороты.

Список литературы

Автономов, А.С. Средний класс и центризм. – Полития , № 1 (15), весна 2000 г., с.110.

Воейков, М.И. Средний класс: подходы к исследованию. – Полития , № 1 (15), весна 2000 г., с.90.

Восленский, М.С. 1991. Номенклатура. Господствующий класс Советского Союза . М.: Октябрь.

Голосов, Г.В. 1999. Партийные системы России и стран Восточной Европы . М.: Весь Мир.

Джилас, М. 1992. Новый класс // Лицо тоталитаризма . М.: Новости.

Кодин, М.И. 1998. Общественно-политические объединения и формирование политической элиты в России. М.: Фонд содействия развития социальных и политических наук, с.78-79.

Коргунюк, Ю.Г. 1999. Современная российская многопартийность . М.: Фонд ИНДЕМ.

Коргунюк, Ю.Г. 1999-2000. Избирательная кампания 1999 г. и перспективы развития российской многопартийности. – Полития , № 4 (14), с.18-19.

Коргунюк, Ю.Г. 2000. Избирательные кампании и становление партийной системы в РФ с точки зрения социального представительства. – Выборы в посткоммунистических обществах . Проблемно-тематический сборник по политологии, № 3. М.: ИНИОН, с.???.

Лапаева, В. 2000 Российская многопартийность: итоги и перспективы. – Выборы. Законодательство и технологии . № 4.

Лапина, Н.Ю. 1995. Формирование современной политической элиты: Проблемы переходного периода . – М.: ИНИОН РАН, с.41.

Ленин, В.И. 1972. Что делать? // Полное собрание сочинений. Изд. 5-е . Т.6, с.30

Маркс, К. 1957. Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта // Маркс К., Энгельс Ф., Сочинения. Изд. 2-е . Т.8., С.208.

Маркс, К, Энгельс, Ф. 1955. Немецкая идеология // Маркс К., Энгельс Ф., Сочинения. Изд. 2-е . Т.3., С.168.

Российская элита: опыт социологического анализа . – М.: Наука, 1995, с.15.

Моска, Г. 1994. Правящий класс. – Социс , № 10.

Мясников, О.Г. 1993. Смена правящих элит: "консолидация" или "вечная схватка"? – Полис , № 1.

Ослунд, А. 1996. Россия: рождение рыночной экономики . М.: Республика.

Охотский, Е.В. 1996. Политическая элита и российская действительность . М.: РАГС.

Пастухов, В.Б. 1993. От номенклатуры к буржуазии: "новые русские". – Полис , № 2.

Понеделков А.В. Политическая элита: генезис и проблемы ее становления в России . – Ростов-на-Дону: Северо-Кавказский кадровый центр ВШ, 1995.

Руссо, Ж.-Ж. 1998. Об общественном договоре, или принципы политического права. – Руссо Ж.-Ж. Об общественном договоре. Трактаты . М.: КАНОН-пресс-центр: Кучково поле.

Рыжков, В.А. 1999. Четвертая республика. Очерк политической истории современной России . М.: Библиотека Московской школы политических исследований.

Троцкий, Л.Д. 1991. Преданная революция . Что такое СССР и куда он идет? М.: НИИ культуры, с.90

Dahl, R. 1961. Who governs? New Haven, 1961, p.72 (цит. по Тарусина, И.Г. 1997. Элитисты и плюралисты в современной политической теории (Историографический экскурс). – Полис , № 4).

Pareto, V. 1968. The Rise and Fall of the Elites: The Application of Theoretical Sociology . – N.Y.: Bedminster Press, P. 78.


*Конечно, труды классиков теории элит В.Парето, К.Моски, Р.Михельса увидели свет гораздо позже трудов К.Маркса и Ф.Энгельса, но следует признать, что домарксистские концепции политического участия в подавляющем большинстве также носили сугубо элитистский характер.

[1] "Они [парцельные крестьяне] …неспособны защищать свои классовые интересы от своего собственного имени… Они не могут представлять себя, их должны представлять другие" [Маркс 1957]. Проживи Маркс еще сто лет, ему пришлось бы признать справедливость подобной оценки и в отношении возведенного им в "гегемоны" рабочего класса.

[2] " Правящий" не в марксистском понимании, а в сугубо элитистском: "Во всех обществах …существует два класса людей – класс правящих и класс управляемых" [Моска 1994: 187].

[3] В.Рыжков, противопоставляя друг другу понятия "политическая элита" и "политический класс", на самом деле фактически отождествляет их. Просто первое понятие, на его взгляд, содержит оценочный момент, а второе звучит нейтрально [Рыжков 1999: 145-145]. На самом деле, как представляется, разница между этими двумя понятиями состоит в другом. Не признавать существования политической элиты просто нелепо – это объективная данность. Совершенно другое дело – признавать за ней качества самостоятельного социального класса, а не совокупности представителей различных классов.

[4] В.Парето даже признавал, что в обществе существует не единая страта политической элиты, а "различные страты, которые вместе составляют элиту" [Pareto 1968].

[5] "Если возникает новый источник богатства в обществе, если растет практическая значимость знаний, если приходит в упадок старая элита и нарождается новая, если распространяется новый поток идей, тогда одновременно происходят и далеко идущие перемены в правящем классе" [Моска 1994: 195-196].

[6] В этом плане хотелось бы выразить несогласие с Е.Охотским (и рядом других авторов), рассматривающим контрэлиту как "необходимый элемент политической сферы демократического общества" [Охотский 1996: 25]. Эта точка зрения, как представляется, грешит отождествлением контрэлиты с оппозицией, которая, не входя в состав правящей элиты, тем не менее, входит в состав элиты политической. (Е.Охотский, напротив, исходит из того, что "в совокупности собственно элита, контрэлита и околоэлитное окружение составляют властвующую элиту в широком смысле слова" [Охотский 1996: 28].) Говорить о контрэлите, на наш взгляд, имеет смысл только в тех случаях, когда политическая система страны, как в России рубежа Х I Х-ХХ вв., в принципе не допускает существования легальной оппозиции, тем самым искусственно сводя политическую элиту к элите правящей.

*Хотя среди кадетов было много дворян, определяющее значение здесь имело не происхождение, а система ценностей, мировоззрение. Так вот, ценности эти носили сугубо гражданский, т.е. буржуазный характер.

*В данном случае речь идет в том числе и о партийном аппарате, являвшемся тем каркасом, на котором держалась вся политическая система Советского государства.

[7] "В настоящее время лишь 27,7% польской и 17,7% венгерской номенклатуры удалось сохранить элитные позиции в сфере политики, государственного управления и государственной экономики. Россия в этом отношении сильно отличается от других стран социалистического лагеря: почти половине (43,1%) представителей советской номенклатуры удалось сохранить высокие позиции в сфере государственного управления и политики" [Лапина 1995]. Заметим, речь идет только о той части чиновничества, которая выросла из номенклатуры. А ведь значительное число новых российских бюрократов к этому слою никогда не принадлежали.

*" Так, "Женщины России" в своем имидже вольно или невольно обыгрывали не столько абстрактную женскую тему, сколько весьма конкретную собесовскую. Даже внешний облик руководительниц движения сближал их с основной массой работниц органов социальной защиты. Да и основную часть федерального списка ЖР составляли именно представительницы бюрократии, так или иначе связанные с оставшимися в наследство от СССР структурами официального женского движения" [Коргунюк 2000].

*Данные официального сервера Госдумы (http://www.duma.gov.ru) на 16 июня 2000 г.

*Менеджер – это, по сути, управленец с буржуазными ценностями и, нередко, интеллигентским уровнем образования. Его отличие от чиновника заключается в том, что для последнего существует только одна иерархическая вертикаль – государство, в то время как для менеджера госаппарат – лишь одно из возможных полей деятельности. Чиновник ориентирован на закрепление и повышение своего статуса в иерархии – пусть даже в ущерб делу. Для менеджера успех дела – это единственно значимый фактор, способствующий росту его социального статуса и дающий ему возможность при случае менять иерархии с выгодой для себя. Для чиновника главной ценностью является власть, которая и обеспечивает ему все прочие блага. Для менеджера власть как таковая является не абсолютной ценностью, а лишь инструментом. Мерилом же эффективности его деятельности является денежный доход, который очень часто превышает ту часть прибыли, которую средние предприниматели (не говоря уж о мелких) тратят на личные нужды.


Еще из раздела Политология:


 Это интересно
 Реклама
 Поиск рефератов
 
 Афоризм
Одна голова хорошо, две – лучше, а три – уже повод выпить.
 Гороскоп
Гороскопы
 Счётчики
bigmir)net TOP 100